<<< Переводы с немецкого

Руди Бенцин

1

Тина сидела перед зеркалом только в лифчике и трусиках. После работы она вдоволь намылась под душем, а сейчас подкрашивала веки зеленым цветом, общипывала пинцетом брови, тщательно красила свои полные губы, наносила на лицо ваткой грим.

Вдруг она остановилась.

- А зачем ты вообще-то это делаешь? - спросила она у своего отражения и в сердцах швырнула ватку в мусорное ведро у двери.

Пойти она никуда бы не смогла, так как сегодня ночью у нее - дежурство. И вот сидит она в маленькой комнатушке под самой крышей, на двери которой снаружи написано ее имя: "Медсестра Тина".

В коридоре, как и во всем здании, пахло дезинфекцией.

На этом этаже было общежитие медсестер.

Этажом ниже располагались родильный зал, отделение рожениц и отделение новорожденных.

Тина подошла к окну.

От ворот то и дело подходили молодые мужчины с цветами в руке, шедшие посмотреть своих новорожденных.

С улицы доносился шум транспорта.

В Тине поднялась ярость. Она отошла от окошка, прошагала к полке, взяла магнитолу, поставила на стол, нажала кнопку "УКВ".

- ... с Бискайского залива на восток движется антициклон... ... в городе Дубай террористы позволили женщинам и детям покинуть борт... ... профессор Патрик О'Нил, проживший 8 месяцев среди человекообразных обезьян в зарослях...

Она покрутила ручку настройки дальше, в надежде на музыку, вполне определенную, которая подошла бы к ее настроению. Но не нашла. Она ударила указательным пальцем по кнопке "выкл.".

Она осмотрела комнату. Взгляд ее прошелся по месту на полке, где до вчерашнего дня лежали магнитофонные кассеты Франка, которые тот записал специально для нее: от Герда Христиана до Рода Стюарта.

После ссоры она ему сказала: "Можешь и кассеты свои забрать, а что до "на всякое настроение - что-нибудь", - так мне сейчас в самый раз пушечная канонада бы подошла, а ее тут все равно нет."

Франк не хотел забирать кассеты, но она просто-напросто впихнула их ему в перекинутую через плечо сумку, прежде чем вытолкала его к двери. Затем некоторое время прислушивалась, не вернется ли он.

Но он не вернулся. Ей было слышно, как удалялись его шаги.

Это было вчера.

"Хоть бы кассеты-то оставила, что ли," - подумала она.

Она опять уселась перед зеркалом и стерла грим с кремом.

В зеркале она увидела, что в дальнем углу настенной полки, у самой книжки "Человек. Земля. Вселенная" стоит одна кассета. Она взяла ее, сунула в магнитолу.

Из динамика раздался равномерный шорох. Она попробовала другую сторону: и тут шорох.

"Если Франк вечером не покажется," - подумала она, - "завтра поеду к нему".

Ссорились они довольно часто, но вышвыривать его она еще ни разу не вышвыривала.

Из динамика продолжал доноситься монотонный шорох незаписанной кассеты.

Тина сняла с пальца обручальное кольцо и швырнула в угол - то, зазвенев, запрыгало туда-сюда.

Она выключила магнитофон, принялась искать кольцо: ползала на коленках по полу, тыкала в щели заколкой для волос. Кольцо не находилось. Она сдалась и прекратила поиски. Прислушалась к звукам в коридоре. Это не Франк там...?

Если б сейчас хоть кто-нибудь постучался в дверь и сказал: "Тина, ты нам нужна, из родильного зала дети прут, как с конвейера." Но ничего не произошло.

"Я с ума сойду в этой каморке," - подумала она.

В такой ситуации она не оказывалась еще ни разу.

Три недели назад дома вновь разразился скандал - по поводу ничего особенного. Обычные материны попреки:

- Если уж ты являешься позже, так хоть предупреждай... Могла бы и по дому опять же что-нибудь сделать... 8 часов за прилавком - мне тоже понятно, сколько я наработала... Вид у тебя в комнате - как в свинарнике... С сестры бы своей пример брала...

- Я ухожу, попрошу себе комнату в сестринском общежитии, с меня хватит - каждый день одни и те же нотации слушать, - крикнула она своей матери.

- Ну и уходи, по мне так лучше сегодня, чем завтра, - раздалось в ответ.

Отец, великий третейский судья, уже три месяца был в командировке. Предприятие по выпуску мощных трансформаторов, где он работал, отправило его в Сибирь.

Слово за слово - спустя три дня удалось получить комнату в общежитии. Тина уехала.

Затем она поругалась с Ульрикой, своей сестрой, из-за какой-то тряпки. Тина уже сама не помнила, из-за чего все вышло.

А вчера вот ссора с Франком.

Франк не желал смириться с графиком работы Тины. Много дежурств по выходным, частые перемены графика посреди недели - с утренней смены на ночную...

- Да у нас же с тобой никакой жизни - мы слишком редко видимся, ребята на работе тоже говорят, что у них бы так дело не пошло. - Это она слышала от Франка в последнее время все чаще и чаще.

Она терпеливо разъясняла, что дети появляются на свет круглые сутки, а не придерживаются рамок с семи часов утра до пяти вечера.

Большей частью удавалось отвлечь Франка от этой темы парой шутливых фраз, дюжиной поцелуев, а иногда и кое-чем побольше.

Вчера принцип Тины не сработал.

Франк упрямо стоял на своем.

- Либо сделай так, чтоб тебя перевели на пару недель на нормальный график, либо...

- Что "либо"? - спросила Тина. - Что ты этим хотел сказать?

- Через пару месяцев я иду в армию, до тех пор ты правда могла бы нормальный график сделать, или как там это у вас называется. Как окажусь в армии, так можешь хоть на каждый день себе ночную смену назначить...

- Нормального графика у нас не бывает, и специально мне никаких поблажек никто делать не собирается, - сказала она, и это прозвучала жестче, чем она сама этого, вообще-то, хотела.

- Вот-вот, в том-то все и дело - ты ж наверняка даже не спрашивала, не бывает ли хоть каких-то исключений - тебе вообще ничего этого не нужно...

- Ну и иди, поищи себе такую, которая только в нормальные смены работает - и кассеты свои не позабудь.

Теперь Тина сидела в комнате, в которой не чувствовала себя дома, и не было никого, кому бы можно было излить свою душу: ни отца, кому она сделала бы это охотнее всего; не было и Ульрики, с кем бы она это сделала во вторую очередь.

Она уселась за маленький круглый столик, пододвинула к себе магнитолу, воткнула в нее штекер микрофонного кабеля, нажала на кнопку, на которой стояло "КВ", стала вертеть различные ручки - стрелка лихорадочно заползала за стеклом шкалы туда-сюда. Писк, музыка и обрывки иностранных слов проникали в уши, но не в сознание.

Не глядя, она нажала еще пару кнопок. Воцарилась тишина.

- Нет, ну с ума сойти можно - именно сегодня мне идти на дежурство, именно сегодня. Ну зачем мне приспичило кассеты-то ему вслед швырять?

Она снова в ярости шарахнула по кнопкам, как будто те могли быть повинны в том, что у нее в последнее время так много всего пошло вкривь и вкось. Вдруг она замерла. Из динамика магнитофона раздалось кое-что, к чему она прислушалась.

Из динамика доносился ее слегка отчужденный голос. Она перемотала ленту назад и проиграла снова. Затем взяла в руки микрофон и нажала на кнопку "запись".

Но в голову ей по нажатии ничего не пришло: что бы такое можно было себе сказать?

- Я прославленная певица Тина Калотта... Ах, так вы прославленная певица Тина Калотта Венери - расскажите же нашим слушателям, как у вас все это началось.

Она остановила пленку, перемотала назад и прослушала то, что только что наговорила.

На нее произвело впечатление не то, что' она сказала, а сам голос, доносившийся из динамика. Это был настоящий радиоголос - совсем не тот, каким она говорила: "С добрым утром, герр доктор!" или "Да пошли вы все к свиньям собачьим!".

Ей загорелось еще поговорить на кассету.

Старый текст про прославленную певицу она стирать не стала; где он кончался, она заговорила дальше.

- Итак, дамы и господа, я вовсе не певица Тина ван Берген, как вы, вероятно, подумали, а выдающаяся детская медсестра Тина - добрая фея в Стране Малышей. Первый человек, с которым в действительности сталкиваются новорожденные, едва лишь увидев первый лучик света, - вот кто я такая...

- Ну так пошли-ка, ты, первый человек, - ты позарез нам нужна: двое родилось за последный час, и еще не меньше трех - на подходе.

В дверях стояла Ингрид.

- Я тут с магнитофоном немножко калякаю, - извиняясь сказала Тина, выключила аппарат, встала и пошла к двери.

- Вот так - в трусах и лифчике? Может, тебе лучше хоть халатик на себя все-таки набросить?

Тина покраснела и из-за этого разозлилась.

"Ну я точно сегодня не в себе," - подумала она, подошла к шкафу и набросила на себя больничный халат.

- У тебя, наверно, с твоим "Фрэнки-боем"* проблемы? Что-то вчера вечером у вас тут, пожалуй, шумновато было...

- Твой интерес трогателен, впредь тебе будет отсылаться протокол, чтобы ты обо всем была полностью проинформирована.

- Ну, тебя, видать, здоровенная муха укусила, - обиженно сказала Ингрид. Она вышла из комнаты, за ней следом - Тина. Они без слов пошли друг рядом с другом по коридору, спустились по лестнице в отделение новорожденных.

От нехватки работы Тина в эту ночь не страдала.

Сплошное мытье бутылок, стерилизация шприцев и канюль - рутинная работа, какую Тина не сказать, чтобы сильно любила. Еще до полуночи она принесла из родильного отделения двух малышей - Маркуса Майера со вздернутым носиком и Бабетту Клауке с длинными черными волосиками и славными длинными ресничками.

Акушерка в родильном вручила ей обоих в руки - в каждую по одному - молодой ординатор маршировал впереди и отворял ей все двери.

Ингрид и Тине нужно было поторапливаться, так как в 24 часа нужно будет заново перепеленать 44 младенца, половина которых - так называемые "шестиразовики" - дожидались получения своей бутылочки с молочком.

Несмотря на это, при приемке Тина дала себе время.

Ингрид решилась на Маркуса, Тина удержала себе "беби* Бабетту".

Она смерила температуру, выкупала и тщательно вытерла малышку, осторожно почистила ей ваткой носик и ушки, смазала кремом и при этом разговаривала с ней:

- Итак, любовь моя, сейчас мы тебя хорошенько запеленаем и расчешем тебе волосики. Вот теперь нам с тобой хоть на выставку младенцев отправляйся - первый приз тебе там был бы обеспечен.

Затем "беби Бабетта", как в точности согласно предписанию упакованный новорожденный, легла на пеленовочный столик. Тина еще раз осмотрела ее тщательно со всех сторон, подняла, поцеловала в носик и отнесла в соседнюю комнату, где к стене сплошняком были приделаны капсулы. В третью от двери она уложила Бабетту Клауке.

Заполнила большой больничный листок, на котором обозначаются первые данные о жизни новоприбывшего: фамилия и профессия родителей, день и час рождения, длина, вес, температура...

Из других комнат донесся визгливый крик проголодавшихся "шестиразовиков", требующих свои бутылочки - сигнал Тине и Ингрид, что нужно поторопиться.

В 2 часа они наконец-то выбрали время сварить себе чашку кофе. Они сидели в креслах, далеко вытянув ноги, и хлебали кофе.

- Нет, ну тебе не обязательно рассказывать мне, из-за чего вы поругались со своим "Фрэнки-боем". Учти, если ты думаешь, что я любопытна, то ты ошибаешься...

Тина закрыла глаза. Она сделала глубокий вдох, чтобы "рубануть с плеча", как она это называла, совсем нелюбопытной Ингрид. Тут зазвенел телефон. Ингрид сняла трубку, Тина с шипением выпустила из себя втянутый воздух.

- Тогда идем обе, - сказала Ингрид и положила трубку. - Поднимайся, ты, улитка усталая - в родильном нас еще парочка дожидается, - сказала Ингрид и со стоном встала.

Без малого в семь Тина снова стояла у себя в комнате, уставшая до смерти. Ни единой больше мысли о ссоре с Франком. Не обратила она внимания и на магнитофон на столе - она повалилась спиной на кровать и тут же уснула.

Письма, лежавшего на столе у самого магнитофона, она не заметила.

Было ровно 11, когда она проснулась, и первое, что бросилось ей в глаза, было письмо. Хоть она далеко не чувствовала себя свежей и бодрой, но подскочила как от электрического удара.

Она взяла в руки конверт - тот был открыт, но она остерегалась вытащить из него исписанный листок бумаги. Она положила письмо на стол, сходила под душ, затем позавтракала, не спуская глаз с письма.

Снова взяла конверт в руки, ощупала.

Кроме исписанного листка бумаги, в конверте было что-то еще. "Ну, все понятно - письма теперь можно не читать: там лежит его обручальное кольцо - этим все сказано," - подумала она.

Она решительно вытащила письмо из конверта.

"Любимая моя спорщица, безрассудная и всегда во всем правая Тина!

Конечно, я не совсем прав, но не думай, что во всем права ты.

Мне бы больше хотелось обговорить все это с тобой с глазу на глаз, но ты уже ушла на дежурство, когда я пришел. У меня к тебе два предложения.

Предложение номер один: вечер, в который ты меня вышвырнула, мы позабудем - так легко тебе от меня не отделаться.

Предложение номер два: Атце* даст мне завтра свой мотоцикл. В пять, сразу после работы, я к тебе заеду, и мы куда-нибудь скатаемся. К тому времени ты уж, наверно, выспишься..."

"Завтра? Так ведь это же сегодня," - промелькнуло в голове у Тины. Она стала читать дальше:

"В углу у окошка я нашел кольцо. Готов поспорить, что это твое. Когда я примчусь верхом на "огненном коне" Атце*, хочу снова видеть, как оно поблескивает у тебя на левой руке.

Твой Франк.

PS Не думай, что раз я первым начал, то навсегда теперь соглашусь с твоими смехотворными дежурствами. Я делаю тебе шаг навстречу, это правда, то есть, по сути я делаю шаг назад - надеюсь, и ты поступишь так же."

2

С Франком опять все в порядке. Пришлось правда пообещать, что не возьму больше добровольно никаких дополнительных дежурств на выходные - по крайней мере, пока он в армию не уйдет. У меня правда как-то не совсем при этом совесть чиста, но на эту уступку пойти пришлось.

Вчера ездили на мотоцикле на Мюггель-зее*. Там мы с ним опять чуть не переругались - он хотел на пляж ФКК, а я нет. По моему это глупо - чтоб на меня там старые пни пялились, да и мой новый купальник - поэма, весит не больше 10 грамм.

Поехали на пляж текстильщиков.

Когда накупались, поехали ко мне, и там Франк смог на меня вдоволь наглядеться и без купальника.

Ночь была чудная. Мы трепались чуть не до двух часов. Вот что для меня страшно хорошо. Раньше, когда я еще жила дома, мы с Ульрикой часто болтали обо всем на свете далеко за полночь. В комнате было темно, и тихо играло наше радио. У нас не было друг от друга тайн - это потом началось. Сейчас, когда Ульрику я вижу редко, да и то только днем, мы уже не можем поговорить обо всем, как раньше. Меня от этого берет грусть, когда подумаешь, что есть вещи, которые были хорошими, но никогда в жизни больше не повторятся.

Меня злит, что Франк иногда меня не понимает. Вчера ночью я, например, ему рассказала, что мне иногда становится, как Лайзе Минелли из фильма "Кабаре". Я часто испытываю потребность закричать громко-громко, так чтобы стены затряслись. На меня это может найти, когда я по-особенному рада или счастлива, а также когда на душе кошки скребут. Где же можно человеку закричать изо всех своих сил, по настоящему громко, когда на него охота найдет? Всякий же подумал бы, что у человека крыша съехала. В фильме "Кабаре" эта Минелли, как только ее на крик потянет, просто шла под железнодорожный переезд, дожидалась, когда по мосту загрохочет поезд, и кричала, а затем, облегчившись, шла опять домой. Это мне понятно.

Когда я спросила у Франка, чувствовал ли он тоже когда-нибудь нужду покричать, он сказал: "Тина, я знаю: иногда на тебя находят совершенно безумные идеи."

Не успела я как следует рассердиться на его ответ, как он поцеловал меня и погладил мне груди.

"Эффект Лайзы Минелли" я как-нибудь испробую в лесу, где меня не сможет ни увидеть, ни услышать ни один человек - только вот, если я доберусь туда через два часа, мне же, может, уже совсем и не будет охоты кричать. Истинный-то эффект наверняка достигается только тогда, когда в тот же миг, как охота найдет, тогда и поорать можно.

3

Знали они об этом довольно давно, но когда в почтовом ящике Франка показалась зеленая повестка, мир одним махом стал выглядеть по другому. Будь на то воля Франка, свадьбу они справили бы задолго до того, как припорхал призыв. Тина не хотела.

- Когда у нас за плечами останется армия, тогда и поженимся - раньше же это просто чепуха бы была. Ты просто боишься, что я у тебя за это время из рук выскользну.

Франк ни разу и не оспаривал, что он этого боится.

- Быть женатыми означает связь покрепче, чем просто обрученными, - согласился он.

- Значит, ты вполне допускаешь, что у меня все перегорит, и думаешь, что если мы кольцо с левой руки на правую переставим, то это станет гарантией, что я останусь тебе неверной... Франки, Франки, ты простофиля, - сказала она, и Франк посмурнел, сильно посмурнел.

Теперь же, когда стало совершенно ясно, что через две недели ему собирать чемодан, Тины уже была не так уверена, что ее увиливание было правильным. В конце концов, и в Штюкове, где Франку предстояло отслужить свой срок, были девушки, а у него время от времени будет увольнительная. Что если ему там какая-нибудь другая дорогу перебежит? Но поезд уже ушел, вопрос о свадьбе больше не стоял. Правда, сроки ожидания в загсе были не такие долгие, как в очереди на "траби"* [разговорное название легковой машины марки "трабант", выпускавшейся в ГДР], но за две недели шансов не было никаких. "Да и потом, когда я замуж выхожу, то при этом и все мое "племя" должно быть, я хочу дома у родителей отпраздновать. Ты мою мать не знаешь, ей самое меньшее три месяца на подготовку потребуется," - сказала Тина.

В своих ночных беседах они поклялись остаться друг другу верными. К тому же было одно утешение - от Берлина до Штюкова нет и 60 километров, так что Тина могла часто ездить к нему в гости.

За неделю до ухода Франка они вместе посетили родителей Тины. Отец Тины только что вернулся из своей сибирской монтажной командировки. Франк вообще-то идти не хотел. Ему казалось, что отец Тины его недолюбливают. Он был против обручения - прямо он это, правда, не сказал, но от Тины Франк знал, что он ей сказал: "Девочка, не обязательно ведь сходу обручаться. Против твоего Франка я ничего не имею, но чтобы узнать "того самого", нужно перед этим парочку других узнать."

Тина не дала отговорить себя от обручения.

Франка она с собой, как бы то ни было, домой притащила, и он пошел, потому что иначе из немногих оставшимся им вечеров один бы он потерял.

Отец Тины рассказывал, как у них чуть не сорвался монтаж трансформатора, так как у советских строителей возникли трудности с фундаментом, который на оттаявшей вечной мерзлоте угрожал просесть. Была и Ульрика со своим другом. Каждому отец Тины привез по небольшому подарку, и Франку тоже - пепельницу из сибирского малахита. Пили армянский коньяк.

Мать Тины наилучшим образом преподнесла историю о том, как после дня-деньского звонков по телефону ей удалось выбить для своего магазина 40 детских подушечек.

Затем отец Тины сказал Франку:

- Значит, в понедельник, через восемь дней, пора становиться в строй. Что вы скажете, если в следующую пятницу мы устроим приличный прощальный ужин?

Франк до того оторопел - даже не знал, что сказать.

Тина запрыгнула отцу на колени и наградила его поцелуем.

- Ты самый наилучший папуля, какой только есть.

Мать Тины это предложение не слишком воодушевило, хотя виду она не подала. Она думала о беспорядке, который возникнет, когда дом будет полон народу. Она опасалась прожженных в скатерти и ковре дыр.

Когда Тина с Франком шли назад в медсестринское общежитие, она сказала:

- Ну, признайся теперь, что в моем отце ты ошибся - ты ему нравишься...

- Может быть... - сказал Франк. Он не совсем был уверен: не устраивает ли отец Тины этот праздник лишь от радости, что Франк теперь на долгое время исчезнет?

Об этих мыслях он Тине ничего не сказал.

Затем в постели у Тины в комнате она через некоторое время спросила:

- Рассказать тебе один хорошенький сюрпризик?

Франк молчал. Он указательным пальцем вел по ее коже невидимую линию от подбородка до пупка.

- Нет, Франки, рассказать тебе один сюрприз или...

- Ну, говори, - отозвался он.

- На нашу с тобой последнюю неделю я взяла себе отпуск.

Он поцеловал ее так, что из нее чуть весь дух не вышел.

Потом они долгое время лежали рядом молча.

Тине сквозь стенку было слышно, как у себя в комнате шумит старшая медсестра Берта. Она, как всякий день, подтирала пол, причем делала это под свою любимую пластинку, поставленную на допотопный проигрыватель. За пару недель, что Тина прожила в общежитии, она слышала ее, наверно, уже в сотый раз.

"Девушка, если любишь парашютиста, то больше не люби его никогда - он уже не вернется...." В другом куплете песни речь шла о моряке-подводнике. "... и не всплывет больше его подлодка, не жди больше этого, девушка - он больше не вернется..."

Обычно эта дурацкая песня Тину только злила, сегодня ей стало от нее грустно. Ей припомнилось то, что сказала медсестра Берта, когда она спросила, нельзя ли ей взять отпуск на неделю.

- С чего это вдруг?

- Мой обрученный уходит в армию, у нас это последняя неделя.

- И это считается уважительной причиной?

- Для меня - да...

- Когда я была молода, как вы сейчас - это было в 1940 году - как вы думаете, пришла бы мне в голову мысль...

Тут Тина почувствовала, что внутри у нее поднимается ярость, она понимала, что сейчас уйдет от сути - ведь она себя, в конце концов, знала.

- Меня не интересует, что вы делали в 1940 году или в каменном веке, я в любом случае беру себе отпуск на неделю, а если вам хочется права свои покачать...

Диспут завершился, так как Тине нужно было забрать из родильного отделения новорожденного.

Когда Тина занялась купанием ребенка, вошла Берта и некоторое время смотрела на нее молча. "Коза старая, - думала Тина, - ждешь наверно, чтобы я не так что-нибудь сделала."

- С вашим отпуском все в порядке, - сказала Берта и вышла из комнаты.

Любить старшую медсестру Берту сёстры отделения не любили. Ничто ей не бывало достаточно чистым, никто не мог ей сделать все как надо. Особенно невыносимой бывала она к сестрам помоложе - во всяком случае, так это ощущали они.

Пластинка проиграла, теперь сквозь стенку доносился лишь шорох царапающей иглы.

Франк сел в кровати и посмотрел на Тину.

- Мы теперь с тобой три недели не увидимся - три недели...

Тина положила руку ему на плечи.

- Парень, - сказала она, - парень, мы с тобой это выстоим - обязательно - нам не остается, в общем-то, ничего другого.

Сквозь стенку пробилась новая мелодия. Припев у песни был такой: "Скачи, маленький всадник, скачи в далекий мир - скоро ты достигнешь своей цели."

Оба повалились на спину и рассмеялись во весь голос.

Затем наступила пятница. У Франка за плечами осталось уже двое проводин в армию - одни с коллегами по бригаде. Те надавали ему обычных напутственных мудростей: "Главное - не выделяться, старик - ни в положительную, ни в отрицательную сторону - это золотое правило..." - и остальное в том же духе. Вторые проводы устроили ему друзья. Счастье, что там оказалась и Тина: Франку, не переносившему много спиртного, скоро стало довольно муторно. Тут он мог порадоваться, что под боком весьма кстати оказалась полностью обученная детская медсестра.

Теперь ему предстоял лишь праздник у родителей Тины. Если б ему пришел в голову хороший довод, то он бы пустил его побоку. Но он чувствовал, что Тина возлагает на этот день многое - так что сделал хорошую мину при плохой игре.

Этот вечер стал таким, какого Франк не ожидал. Пришла Ульрика со своим другом, подруга Тины - Рамона - со своим другом, угощались картофельным салатом, сардельками и персиковым крюшоном. Танцевали, Ульрика без передышки рассказывала о своей работе в детском садике. Тина была раскованной, Франк наблюдал за отцом Тины. Он сравнивал его со своим, представлял в подобной ситуации. Что Франку бросилось в глаза и произвело впечатление - отец Тины не играл роль хозяина дома, а вел себя в кругу молодых людей так, словно сам был одним из них.

Отец Тины танцевал с девушками - причем так, что во всякой дискотеке мог бы сойти за своего парня. Самое большое впечатление на Франка произвело то, как отец Тины обращался со своими дочерьми.

- Ну-ка, юноша, а со мной потанцевать вы не желаете? - вырвала его из размышлений мать Тины.

- Ее-то ты же отшивать не станешь - давай, давай. - Тина сдернула его с кушетки.

Когда Франк позже вылавливал что-то в чаше крюшона половником, к нему подошел отец Тины.

- Я могу представить, что у тебя не особенно-то весело сейчас на душе. - Он чокнулся бокалом с Франком.

- Сойдет, - сказал Франк.

- К тебе на присягу родители приедут?

- Может быть, - сказал Франк.

- Послушай, парень, если ты вовремя напишешь Тине: когда будет присяга, - то мы приедем на "траби". Как ты на это смотришь?

- Был бы рад.

- Договорились, - сказал отец Тины и еще раз чокнулся с Франком. В кухню вошла Тина.

- Секретничаете, мальчики? - спросила она.

- Любопытная ты у меня, дочка.

Они пошли назад в комнату.

Остаток вечера Франк Тину больше от себя не отпускал - они танцевали "нон-стоп*" до самого конца проводин.

По дороге домой Тине захотелось узнать, как ему пришелся вечер.

- Мне хотелось, чтобы мой отец хоть немного походил на твоего, - сказал Франк. Таким ответом Тина осталась довольна.

В воскресенье вечером Франк пришел к Тине со своим чемоданом. Когда он уходил из дому, отец поинтересовался, обязательно ли ему нужно провести последнюю ночь у Тины.

- Обязательно, - был ответ, и он ушел.

Стол у Тины был накрыт празднично. Рюмки, салфетки, всевозможные лакомства, теплый свет свечки создавал уютную домашнюю атмосферу.

- Проводить тебя завтра утром на вокзал, солдат?

- Лучше не надо, - ответил Франк.

- Но сразу, как приедешь - напиши.

- Даю слово.

Тина задула свечу.

4

Франка нет два дня, а мне уже так, словно я его сто лет не видела. В выходные у меня дежурства вообще-то нет, но я хоть одно да выпрошу, иначе мне от тоски крыша на голову обвалится. Если я в воскресенье поеду в Штюков, может, удастся увидеть Франка?

Полтора года! Вчера я подсчитала: это пятьсот сорок семь дней да еще и с половиной, это тринадцать тысяч сто сорок часов или семьсот восемьдесят восемь тысяч четыреста минут. Эту пару минуток мы с ним выстоим. И все-таки мне уже будет почти 21 год.

Дежурство у меня только через четыре часа. Читать нет желания. Нет желания ни на что. Это мне знакомо с прежних пор. Когда мне было лет 16-17, я часто лежала у себя на кровати и часами глазела в потолок. Повсюду в мире творились великие и интересные дела, лишь там, где была я, не было ничего - абсолютно ничего. Ну ладно, два раза в неделю мы с Ульрикой ходили на дискотеку, были у нас и друзья и подруги, но в перерывах снова и снова возвращалась эта выматывающая все нервы тоска. Тогда я пыталась читать, но только начинала злиться - в книгах все время описываются волнующие события, которых со мной никогда не приключалось. Ульрике такое было незнакомо, у ней хватало забот с учебой на воспитательницу детского сада, у ней был Берт, с котором они пробыли вместе уже четыре года, а когда она читала книжки, то могла при этом смеяться и плакать. В этом я ей иногда завидовала. По-настоящему в своей тарелке я себя чувствую, когда могу с кем-нибудь поспорить. Поэтому я с удовольствием подначиваю. Я дожидаюсь, когда кто-нибудь что-нибудь станет утверждать, чтобы потом сказать обратное. Признаюсь, иногда я в таких спорах злюсь сама на себя, потому что часто занимаю при этом позиции, которые совершенно не соответствуют моему мнению. Но ведь, в конце концов, это же тоска смертная - когда кто-то что-то рассказывает, а остальные лишь поддакивают да головой кивают. На комсомольских собраниях, например, я всегда совсем неплохо заводила.

В результате в десятом классе меня выбрали комсоргом, все время учебы я пробыла в руководстве, а после следующих комсомольских выборов нового комсорга скорее всего будут звать Тиной.

5

Франка не было уже добрую неделю, Тина писала ему по письму через день. У Тины было решено: в выходные она съездит к нему в Штюков. Это решение она приняла в начале недели.

Купая, смазывая, кормя и пеленая своих малышек в отделении, она представляла себе, какое лицо сделает Франк, когда она вдруг предстанет перед ним в воскресенье. С этой перспективой неделя прошла довольно быстро, и коллеги Тины заметили, что настроение у нее явно опять улучшилось. Первую неделю Тина была очень молчаливой - состояние, у Тины им до сих пор неизвестное. Теперь она снова казалась прежней.

- Довольно быстро ты преодолела свою боль разлуки, Тинуленька, - слащавым голоском сказала Ингрид попавшейся ей навстречу в коридоре Тине, которая шла с корзиной полных молочных бутылок и что-то напевала.

- Ты замечаешь буквально-таки все - надеюсь, тебе это не сильно мешает, - сказала Тина и, напевая, прошла дальше.

Ее хорошее настроение продержалось ровно до 11 часов в пятницу.

Она только что вернулась нагруженная из универмага. Сетку распирали ингредиенты для торта, который она собиралась испечь Франку. Когда она прошла мимо будки вахтера, ее окликнул старик Тиме:

- Эй, сестренка! Это письмо тут, кажется, тебе.

Она вернулась. Письмо было ей.

Она уселась на ближайшую скамейку, вскрыла и прочла:

"Милая Тина!

Несколько строчек на скорую руку. Когда ты будешь читать это письмо, в Штюкове меня уже не будет - я буду в Д. (военная тайна). Это где-то на севере. С еще двумя "молодыми" из моего подразделения нас командировали на учебу. Будем учиться водить большие грузовики "татра". Этому я рад. Учеба продлится 6 недель. Присягу буду принимать в Д. Жаль только, что мы теперь с тобой увидимся намного позже, чем думали. До Д. довольно далеко - туда твой отец, наверно, не поедет.

Сразу, как приеду в Д., напишу - хотя бы затем, чтобы ты узнала мой новый адрес и сразу же смогла написать. Твои уже отправленные письма мне перешлют.

В общем, Тина, печалиться нечего - пусть даже нас теперь разделяют две сотни километров.

Мне еще нужно по-быстрому собрать свои шмотки, через два часа отправляемся.

Шлю тебе привет, Тина, хотя охотнее бы тебя расцеловал.

Твой Франк."

У себя наверху Тина шарахнула сеткой по столу с такой силой, что мешочек с мукой порвался и из него вырвалось пыльное облачко. Она бросилась на кровать, нажала кнопку "УКВ" на магнитофоне:

- "Склонял король лебедей

Шею свою над водой.

Перья его белы,

Словно в первый день..."

Она прибавила громкости. Она была готова разреветься. Теперь целая вечность должна пройти, прежде чем она увидит Франка - 6 недель...

- "...взгляд его угасал и он знал,

Что это - его прощание..."

Песня "Карата*" подходила к ее настроению в точности - слушая ее, она стала еще печальнее.

- "... когда лебедь поет,

Молчат звери,

Когда лебедь поет,

Слушают звери..."

Кто-то нерешительно постучал. Тина осталась лежать - лишь повернула голову к двери и сказала:

- Да, войдите.

В комнату вошла старшая сестра Берта, осталась стоять в двух шагах от двери, критическим взором окинула усыпанный мукой стол. Тина осталась лежать.

- Я хотела попросить вас заступить в субботу в утреннюю смену. Надеюсь, у вас ничего не намечено, - сказала сестра Берта.

- У меня действительно ничего не намечено, - раздраженно сказала Тина, не двигаясь с кровати.

- Так вы заступите?

- Руками и ногами, - сказала Тина.

Одно мгновение сестра Берта постояла в нерешительности - наверно, не могла точно решить, как ей истолковать ответ Тины.

- Ну, хорошо - доброго вам дня, - сказала она и вышла.

Когда щелкнул замок двери, Тина подумала: "Могла бы вообще-то спокойно встать и стул ей предложить".

Затем ее мысли вернулись к Франку. Она пыталась себе представить, как он выглядит в военной форме и с армейской стрижкой.

- "... тихо клокочут,

Это погибает от любви

Король лебедей..."

Она вскочила с кровати.

- Коза сентиментальная, - сказала она вслух и выключила радио. Она убрала со стола, положила принадлежности для стряпни в шкаф, стерла со стола слой муки.

Она решила съездить в выходные к родителям. Пустила в тазик теплую воду, насыпала стирального порошка и бросила туда пару джемперов.

Суббота, которая вообще-то должна была пройти под знаком приготовлений к воскресному сюрпризу-посещению Франка, прошла не так уныло, как ожидала Тина. Когда она в шесть заступила на дежурство в отделение и ее малыши рядком лежали на тележке, чтобы катиться к своим матерям в отделение рожениц, зазвонил телефон.

Из родильного нужно было забрать малыша.

- Я отвезу детей в отделение, сходи-ка ты в родильное, - сказала Тине Анита. Тина была рада, что дежурит сегодня вместе с Анитой. С ней она работала с удовольствием, всегда было над чем посмеяться, к тому же Анита тоже недолюбливала Ингрид, а общая неприязнь, в конце концов, сближает.

В родильном акушерка положила Тине в руку маленького Патриса - маленького африканца с темно-медной кожей и черными кудрявыми волосиками. В коридоре она встретила Аниту, ходившую из комнаты в комнату и разносвшую детей.

- Ты посмотри только на него, ну не сокровище ли необычайное? Я его себе домой заберу, - сказала Тина.

- Если он тебе так нравится, могу сказать, где тебе такого сделать могут, - со смехом сказала Анита.

- Глупая баба! - хихикнула Тина и исчезла с Патрисом в дверях отделения новорожденных.

Патрис стал звездой дня.

Тина умыла его, одела, держа при этом свою приветственную речь:

- Итак, мой маленький принц, я уверена, что ты принц - такой, какой Спящую Красавицу поцелуем разбудит, или Белоснежку от гномов освободит - тех маленьких негодяишек, которые Белоснежку на себя все пахать заставляли...

Ей пришлось прервать речь, потому что в комнату вошла старшая медсестра Берта.

- О господи, о Боже, - лепетала она, - это все полностью противоречит регламенту отделения - там за стеклом стоит дюжина людей - все африканцы, один, по-моему, посол. И все хотят увидеть ребенка. Что нам теперь делать?

Регламент отделения предписывал показывать ребенка только один раз и одному человеку. Чаще всего перед стеклом стоял отец, иногда бабушка, если отца под рукой не было.

- Не можем же мы показать ребенка всем-всем - это против предписания! - жалобно воскликнула медсестра Берта.

- Раз Патрис - маленький посол, могут возникнуть дипломатические осложнения, если мы не покажем его всем. Правда, Патрис - ты же ведь министру иностранных дел пожалуешься? - сказала Тина и провела щеточкой по коротким кудрявым волосикам ребенка.

- Ах, вы говорите бессмыслицу. Скажите лучше, что можно сделать. - Старшая медсестра Берта снова взяла себя в руки, потому что голос ее прозвучал как обычно язвительно.

- Есть у меня одна идея - дайте исполнить.

- А наш порядок отделения?

- А наплюем на него разок, - сказала Тина.

Она взяла Патриса из его капсулы и пошла с ним из комнаты. Медсестра Берта пошла за ней следом.

- А если главврач... - пришло ей в голову.

- Он тоже вряд ли захочет дипломатических осложнений, - сказала Тина с мертвецки серьезным лицом. Она пошла не в комнату с большим окном, а в дверь к отделению рожениц. Старшая медсестра Берта осталась сзади.

Только Тина вышла в коридор, как к ней, говоря громкими голосами, бросились африканцы. Тина овладела ситуацией: она приложила к губам палец и показала им, что нужно идти за ней следом. Они молча помаршировали за Тиной. Тина вошла в комнату, где лежала мать маленького Патриса; в дверь все так же молча протиснулись женщины и мужчины. Африканка лежала в комнате одна. Тина подошла к ее кровати. Это была молодая женщина с большими глазами, вид у нее был изнуренный; несмотря на темный цвет кожи, она казалась бледной. Тина положила ребенка ей на грудь и отступила назад. Женщина улыбнулась, попыталась сесть прямо, но это ей явно давалось с трудом. Тина подложила ей за спину еще одну подушку.

Один из мужчин сел осторожно на краешек кровати, взял руку женщины и поцеловал, погладил ладонью по щеке. Затем он повернулся к ребенку, тронул его указательным пальцем за маленькую ручку и всем лицом просиял.

Тина, отошедшая к окошку, подошла к кровати, подняла ребенка и положила его мужчине в руку. Тот гордо показал его всем остальным. Женщины протискивались вперед, пожимали женщине руку, целовали ее нежно, затем, немного неуклюже, к кровати подошли мужчины. Стало громко, все начали друг с другом разговаривать. Ребенок переходил из рук в руки.

Один из мужчин начал тихо напевать какую-то мелодию - остальные, в том числе женщины, присоединились.

У Тины вдруг появилось забавное чувство - словно ком в горле встал.

"Не разревусь же я прямо здесь," - подумала она.

"Старшей медсестре Берте бы это все увидеть," - было ее следующей мыслью.

Затем ребенок закричал. Одна из женщин, которая держала ребенка в руке, передала его Тине. Та вышла из комнаты. Все пошли следом. В комнате остался лишь мужчина.

Снова очутившись в отделении, она положила Патриса в его капсулку - и тут же откуда ни возьмись возникла старшая медсестра Берта!

- Ну как, все прошло хорошо?

- А что могло пойти плохо? - вызывающе отпарировала Тина.

- Все-таки это противоречило регламенту отделения.

Тине вообще-то хотелось рассказать ей о том, что происходило в отделении, но она не стала.

Незадолго до двух, когда Тина уже переоделась, в раздевалку вошла Анита.

- К тебе гости, Тина.

- Ко мне? Кто?

- Сама увидишь, - таинственно сказала Анита.

В коридоре ожидало трое человек: отец маленького Патриса и еще двое африканцев.

Счастливый отец протянул Тине букет цветов и сказал: "Мерси, мадам, мерси, мадам".

От каждого из остальных мужчин она получила по небольшому свертку. Тина стояла довольно беспомощная.

Мужчины ее окружили и пошли с ней к лестнице, по двору, мимо вахтера к какому-то мерседесу. Тогда она сообразила, что ее хотят отвезти домой.

На мгновение она задумалась, как им дать понять, что она живет здесь в общежитии. Потом все же влезла в машину и позволила отвезти себя к родителям.

Завернув за последний поворот, она увидела отца, протиравшего у дверей дома свой "траби".

Тина сказала, что приехала.

Автомобиль остановился перед самой машиной отца.

Трое мужчин вышли, один открыл дверцу, все трое поцеловали ей по очереди ручку, протянули цветы и свертки и снова отъехали.

Тина окинула взглядом фасад дома. "Обидно," - подумала она. - "хоть бы парочка людей из окошек выглянула - в конце концов у меня не каждый день такой выезд бывает."

Отец Тины, переживший великую сцену в изумлении, подошел к Тине, с преувеличенной галантностью поцеловал ей ручку и высокопарно спросил:

- Леди, что же это видели перед собой только что мои старые глаза?

- Пойдем наверх, расскажу, - сказала Тина.

Когда они вошли в квартиру, мать Тины стояла на кухне и полоскала посуду.

Тина отдала ей цветы и поцеловала.

- Вот, это тебе, - сказала она, положила оба свертка на стол, взяла полотенце и принялась вытирать посуду.

- Э, так дело не пойдет, - запротестовал отец. - Приезжаешь сюда с таинственными господами из далекой Африки, тебе целуют ручки, а теперь делаешь вид, будто ничего не произошло. Эльфи, ты бы видела - дочку-то свою. "Мерси, мадам" - сказал ей один.

Мать Тины не поняла ни слова.

- Ты прямо совсем не любопытный, папа.

Затем они все сидели в комнате и Тина рассказала о том, что произошло. При этом она развернула оба свертка. В одном был флакончик французских духов, в другом - небесно-голубой шелковый платок, на котором были вышиты золотые звезды.

- Боже мой, какая красота, - сказала мать Тины.

- Что вы скажете, если мы в честь маленького Патриса куда-нибудь съездим - я приглашаю вас на кофе, - предложил отец Тины. Обе женщины были согласны.

Они поехали на Мюггель-зее, оставили машину и пошли прогуляться по лесу.

- Тина, я хотела тебе сказать еще в тот вечер, когда мы отмечали отъезд Франка: если хочешь, то можешь опять вернуться - в твоей комнате все осталось по-прежнему, - сказала мать Тины.

Приглашение Тину немного озадачило, она не знала, что ей на него сказать. Просто отказаться - этим она бы обидела мать, но только поэтому сказать "да" ей тоже не хотелось.

- Я бы не возражал, если бы Тина бывала у нас почаще, но на ее месте я бы не отказывался от комнаты в общежитии, - сказал отец, и этим спас Тину от ответа. Она посмотрела на него с благодарностью.

- Все понятно: ты думаешь, мы скоро опять друг дружке в волосы вцепимся, - сказала мать.

- И это тоже, Эльфи.

Затем они сидели в ресторанчике на берегу озера и пили кофе, а Тина рассказала о своем рухнувшем плане съездить в воскресенье в Штюков к Франку.

- То, что Франк сейчас на 200 километров дальше от нас, не помешает нам съездить к нему на присягу - это остается, - сказал отец Тины.

День получился славный, за ним последовал уютный вечер. Тина осталась переночевать у родителей.

Когда назавтра Тина незадолго до пяти утра хотела бесшумно исчезнуть из квартиры, чтобы ехать на дежурство, в коридор вышел отец - в пижаме и шлепанцах.

- Погоди минутку, Тина, я тебя отвезу, - сказал он.

- Не обязательно, - отказалась Тина. - Сяду на трамвай, зачем тебе из-за этого одеваться.

- Что значит "одеваться"? - Он взял ключи от машины и документы и, как был, промаршировал из квартиры.

- Папка, ты что, с ума сошел? - засмеялась Тина.

Он отвез ее в больницу. Люди в обгоняемых ими машинах замедляли ход и, наверно, не могли поверить своим глазам. Человек в пижаме.

- Вот бы на обратном пути у тебя машина сломалась. Поедешь тогда в пижаме на трамвае, - сказала Тина.

- Свинья ты неблагодарная, - сказал он со смехом и поехал обратно.

6

Сегодня мне в голову пришла одна забавная мысль, она меня не покидала весь день. Мне она кажется великим откровением: бывают минуты или даже часы в жизни, когда случается то, что переводит стрелки на годы или даже на всю жизнь. Не проспорил бы, например, однажды мой отец своему приятелю и не пришлось бы ему из-за этого пойти с ним на какие-то деревенские танцы, то он никогда бы не повстречался с девушкой, которая потом стала моей матерью. Это и моей жизни касается. Если бы этого случая не произошло, он не стал бы моим отцом, она - моей матерью, я - мной. Сумасшедшая мысль. Или вот другой случай: когда я второй год ходила в школу, к нам в класс однажды пришли мужчина с женщиной. Каждый должен был им что-нибудь пропеть. Когда они закончили, то взяли с собой трех девочек в кабинет музыки, где стоял рояль. Одной из трех девочек была я. Они наигрывали нам всякие разные тоны, которые мы по-отдельности должны были пропеть. Под конец осталась я одна. Они играли мне последовательности тонов и черт знает что еще, а от меня требовали снова и снова, чтобы я их напела. Я ни в малейшей степени не понимала, что это все должно означать. Между тем они говорили: "Поразительно! Такое не каждый день встречается. Материал - лучше некуда. У ребенка - абсолютный слух." Я поняла, что они ищут что-то особенное, а у меня есть то, что они ищут.

Под конец меня спросили, будут ли вечером дома родители.

И вот вечером они сидели в комнате с моими родителями и очень долго с ними разговаривали. То, что из этого вышло, изменило мою жизнь. Если б меня в тот день не оказалось в школе, моя жизнь пошла бы в каком-нибудь другом направлении. Каком? Это вопрос, на который не может ответить никто. Ясно одно - оно бы стало совершенно другим, но каким - об этом ничего неизвестно...

Мне в голову приходят иногда забавные вещи, о которых я не могу рассказать никому. Если б я заговорила так, например, с Ульрикой там или с Рамоной, то знаю, что бы услышала в ответ: "Тина, у тебя вечно такие безумные идеи."

Мне бы хотелось, чтобы у меня с Франком стало как-нибудь так, чтобы можно было с ним поговорить о моих безумных идеях. Мне кажется, что человек так редко говорит с другими о своих мыслях оттого, что редко для этого бывают нужные ситуации. Дома - об этом я вспоминаю с удовольствием - за ужином у нас всегда велись долгие беседы. Но мы разговаривали о событиях, произошедших за день. Или вот сейчас, в отделении - там говорят о нашей работе, или сплетничают, что' у какой сестры или акушерки с каким врачом, или что бы ей хотелось, чтоб было. Или рассказывают в перерыв о семейных дрязгах и наговаривают на своих мужей. Меня это отталкивает. Конечно, все это нормально, может, даже важно, но о тех вещах, что иногда приходят мне в голову - об этом поговорить нельзя. Меня это злит.

Особенно это невозможно на дискотеке. Ничего не имею против дискотек - сама хожу туда с удовольствием. Но стоит встретить кого-нибудь, с кем бы хотелось поговорить - это можно забыть, для этого необходим тихий уголок. Из своего опыта знаю, что меньше всего парней приходит на дискотеку, чтобы пообщаться - словами, я имею в виду. Им хочется кому-нибудь сразу в белье - во всяком случае, большинству.

Впрочем, мне осталось оборвать с календаря всего 6 листочков, затем мы едем к Франку на присягу.

Позавчера папа меня спросил, сказала ли я уже родителям Франка, что мы едем на присягу.

Может, зайду к ним завтра, может быть...

7

Хотя стоял уже конец ноября, в это воскресное утро светило солнце. Если б на деревьях еще хватало зеленых листьев, то можно было бы решить, что сегодня - разгар лета.

"Траби" гудел по направлению к Д.

Тина побывала у родителей Франка, они были приветливы с ней, предложили кофе, спрашивали, как дела у Франка, он им до сих пор написал одно лишь коротенькое письмецо да две открытки. Тина не осмелилась сказать, что получает от Франка по письму через день. Она сказала им, что поедет на присягу и что если они хотят, то могут поехать с ними. Они очень вежливо отказались: мол, будет, наверно, лучше Тине с Франком побыть одним, им и так не много времени останется. Ей наказали передать сердечные приветы и сказать, что они приедут в гости, когда он снова будет в Штюкове.

Теперь Тина сидела рядом с отцом в машине, с картой на коленках. Мать тоже хотела поехать, но ее внезапно назначили руководить инвентаризацией. Сейчас она все выходные подсчитывает ползунки, пеленки и всяческое другое детское белье. В багажнике лежал собственноручно испеченный Тиной торт и довольно тяжелый сверток, который ей накануне поездки занесла в общежитие мать Франка.

В Д. они приехали позже, чем планировал отец. Искать долго не пришлось. Едва за спиной остались первые дома населенного пункта, как навстречу им замаршировали солдаты. Отец Тины подъехал к обочине, остановил машину. Тина посмотрела сквозь ветровое стекло, пытаясь обнаружить вполне определенное лицо. В своей форме, глубоко надвинутых на лицо касках, выглядели все одинаково.

- Лучше всего будет, если мы оставим машину здесь, а сами пойдем за ребятами, - сказал отец.

Так они и сделали. На какой-то площади, окруженной новыми домами, выстроилось в строевом порядке много-премного подразделений. На обтянутом красным полотнищем прицепе грузовика был установлен микрофон. В кузове стояли офицеры, среди них и парочка гражданских. Четырехугольник был тесно окружен любопытными и родственниками солдат. Лучшие места были уже заняты. Тина стала проталкиваться вперед - если дальше не получалось, она пихала отца. Наконец она пробилась к самому ограждению.

Она повернулась к отцу:

- Франка здесь нет, может, мы здесь зря, может, у него присяга где-то не здесь состоится...

По площади прогремел резкий командный голос. По рядам солдат прошло движение. Офицер стал говорить речь. Тина судорожно искала лицо Франка.

Отец тронул ее за плечо.

- Нашел, - прошептал он ей на ухо.

- Где?

- В правом подразделении: второй ряд, пятый справа.

Теперь она его увидела. Он, казалось, похудел и был бледнее обычного. Охотнее всего она бы сейчас к нему подбежала. Она махнула рукой. Затем головным платком. Франк, похоже, ничего не замечал.

- Даже если бы он тебя увидел - ты что, думаешь, ему можно было бы снять с себя каску и помахать тебе в ответ?

Тина не сводила глаз с Франка. Иногда ей чудилось, что он ее увидел и сейчас подмигнет. Но расстояние было слишком большим, к тому же ей видна была лишь часть лица, правая половина - вторую закрывал впереди стоящий.

Церемония присяги закончилась. По площади опять зазвенели команды. Колонны задвигались, маршем направились к казарме. Больше Тина выдержать не могла. Она побежала вслед за подразделением, в котором маршировал Франк. Скоро она его догнала, стала идти вровень с Франком и громко окликнула его по имени. Франк повернул к ней лицо, засмеялся и подмигнул.

Она совершенно не отдавала себе отчета, что отца уже не видно, не замечала, что марширует в ногу с солдатами.

В поле зрения показались корпуса казармы. Она надеялась, что у ворот колонна остановится и солдатам разрешат поговорить с родственниками. Шлагбаум у ворот казармы поднялся, туда промаршировала первая колонна, вторая - и колонна Франка тоже. Шлагбаум вновь опустился, колонны исчезли за поворотом.

Она достала платочек, осторожно промакнула слезы, чтобы не размазать тени и тушь. Затем решительно подошла к постовому у ворот.

- О, красотка, ты ко мне?

- Не совсем, - сказала Тина, - тут в эти ворота только что мой обрученный промаршировал. Я его еще смогу сегодня увидеть?

- Сможешь, девочка, парни пошли поесть. Через полчаса можешь сказать, чтоб его позвали, и он придет в комнату для свиданий.

Тина наградила постового поцелуем в щечку.

- Девочка, это против предписаний по дежурству, но что до меня, так можешь еще раз так сделать, - сказал он, и окружающие рассмеялись.

Тут Тине пришло в голову, что нужно и не терять из поля зрения отца.

У самого въезда в казарму была автостоянка. Там она его увидела - он стоял у машины.

Не прошло еще и получаса, как Тина стояла у караульной будки, но оказалась не первой. Девушка за девушкой подходили к окошечку. Ефрейтор спрашивал фамилию и роту солдата, хватался за телефон. Наконец подошла очередь и Тины. Прошло еще полчаса, прежде чем она увидела, что к ней идет Франк. Когда он встал перед ней, то поправил на себе фуражку, одернул мундир, принял стойку:

- Солдат Тайхерт по вашему приказанию прибыл.

Тина бросилась ему на шею.

- Ну-ну, отпусти его на мгновение, я тоже хочу пожать ему руку, - сказал отец Тины.

Тем временем небо затянулось, подул сырой холодный ветер, пошел моросящий дождик.

Они пошли в комнату для свиданий.

Один свободный стул они нашли - последний. Повсюду вокруг - одна и та же картина: на стуле сидит солдат, у него на коленях - девушка; остальные родственники стоят вокруг, распаковываются свертки, отвинчиваются крышки термосов. Солдатам и их девушкам эта теснота не мешала.

Франк подвинул стул отцу Тины.

- Раз такие дела, то берите пример с остальных - а я пойду к машине, принесу вещи из багажника.

Франк взял Тину на колени - было неудобно, но не неприятно. Франк взял ее за руку, они тихо беседовали.

- Скучаешь по мне? - спросила она.

- Ни капельки, - сказал он.

Он пожал ей руку и поцеловал - Тина украдкой оглянулась. Нежности перед таким количеством зрителей - это ей не нравилось. Здесь она неловкости не ощущала.

- Ходила куда-нибудь? - поинтересовался Франк.

- О чем ты?

- Ну, на танцы там, или еще куда.

- Шесть раз в неделю, - сказала она.

Франк сменил тему:

- У родителей моих за это время была?

Она передала приветы, рассказала историю про маленького Патриса. Франк грезил о своем сверхпоследнем грузовике "татра".

Отец Тины дал обоим время. Лишь через час он вернулся со свертком от матери Франка, тортом Тины и термосом.

Тина развернула торт.

- Ручной "ковки", - сказала она.

Все принялись за торт, по очереди пили из пластмассовой кружки горячий кофе. Отец Тины достал из кармана маленький термосок такого размера, что в него вошло бы ровно две чашки кофе. Он отвернул крышку, налил содержимого в кружку и протянул Франку.

- Солдатский эликсир, - сказал он.

Сначала Франк принял желто-коричневую жидкость за чай, но попробовав языком, понял, что это коньяк, причем явно не из самых худших.

В комнату свиданий вошел фельдфебель и распорядился, чтобы солдаты прощались со своими родственниками.

Отец Тины протянул Франку руку:

- Парень, держи хвост трубой. Ну, а я пошел к машине.

Тина проводила Франка до шлагбаума. Прощальный поцелуй был до того крепок, что у Франка съехала с головы фуражка.

Лишь когда Франк исчез из поля зрения, Тина заметила, что идет дождь. Отец уже запустил мотор. Когда она села рядом, то обвила ему руками шею.

- Если ты меня сейчас задушишь, то придется тебе подумать, как ты вернешься домой, - сказал он и включил первую скорость.

Они ехали по лесу.

- Останови, - сказала Тина.

Он остановился. Тина вышла из машины, побежала в лес, встала в позу и закричала изо всех сил. Затем снова залезла в машину.

Отец смотрел на нее ошеломленно.

- Это что же было такое? - спросил он.

- Про "эффект Лайзы Минелли" когда-нибудь слыхал?

Он покачал головой.

- Поехали, по дороге расскажу.

8

Ни одному человеку, а уж тем более мне самой, никогда бы не пришла в голову мысль, что я когда-то стану медсестрой. Если я кому-нибудь, кто меня не знает - с малых лет, то есть - расскажу, что могла бы стать певицей, то он наверняка подумает, что я заливаю... Вот как это было: в семь лет меня открыли для хора. Я пошла в другую школу, два раза в неделю ходила на репетиции, затем пошли и выступления, и запись на радио. Играть мне уже много не приходилось, но мне это было нипочем. Наоборот. Мне это нравилось. Когда меня даже ставили солисткой, я чувствовала себя звездой. Не охлаждай время от времени мой пыл отец, у меня бы, наверно, развилась звездная болезнь.

На радио выпустили со мной сольную запись. Мне аккомпанировал известный пианист. Я пела вьетнамскую "Песню лягушонка". Когда ее передали, я держалась как Каллас*. Через пару дней к нам домой пришел живший в соседнем доме директор большой библиотеки. Ему хотелось, чтобы я напела парочку песен у них в студии музыкального отдела.

- Уверен: когда-нибудь ты станешь великой певицей, - сказал он, - и потому мне бы очень хотелось сейчас записать пару песен в твоем исполнении, чтобы позже можно было сказать, что у меня есть самые первые твои записи.

Ульрика была рядом и хихикнула, когда он это сказал.

Мне это показалось подлым. Я ей отомстила тем же вечером. Мы лежали в постели и я ей сказала:

- У тебя жизнь такая нудная - все одна школа да все такое. Я пою по радио, разъезжаю с хором, а на следующий год мы даже в Англию поедем.

- Ну и что... - сказала Ульрика, но я заметила, что она злится. Этого мне показалось мало.

- А еще у меня грудь больше твоей, хоть ты и на четыре года меня старше.

Тут я попала в цель - Ульрика уползла к себе под одеяло и заревела.

Я поступила подло.

Отец часто говорил:

- Не знаю, хорошо ли все это для Тины.

Как бы то ни было, я стояла в студии, там был пианист, мы немного порепетировали, затем я напела на пленку "Увидел мальчик розу", песню лягушонка и еще парочку песенок. Лента существует и поныне, а вот знаменитой певицы Тины нет.

Все это кажется глупым и перебором, когда я это сейчас говорю, но меня это не колышет. Я с удовольствием вспоминаю о наших гастролях, в которые мы ездили с хором. В Дрездене мы пели вместе с "Кройц-хором*", были в Эрфурте, потом ездили и в Венгрию, и в Чехословакию, в Брюссель и Лондон.

Самым крупным было, когда на международном фестивале в Берлине мы пели под девятую симфонию Бетховена на представлении на площади Бебеля. Это было грандиозно, это до сих пор мне еще иногда снится. Самый настоящий большой симфонический окестр, певцы из Штаатс-Оперы*, прославленный на весь мир дирижер, а мы стоим на сцене впереди всех, я - в первом ряду, перед нами большая широкая площадь полна народу, и все нас слушают. Перед этим, на репетиции, дирижер меня спросил, кем я хочу стать.

- Певицей, - сказала я.

- А, - сказал он. - Ну-ка, пройди-ка тогда сюда.

Он поставил меня перед роялем, что-то мне проиграл, а мне нужно было это пропеть. Я пропела. Тогда он сказал:

- Голос у тебя есть. А какой же именно певицей ты хочешь стать?

Об этом я уже, конечно, думала. Я хотела стать великой эстрадной певицей. Но сказать ему об этом я не решилась.

- Об этом я еще не знаю, - сказала я.

- С твоим голосом тебе обязательно нужно обратиться к серьезной музыке, девочка - в балаганной эстраде он пропадет даром.

Мне это было как коту сметана. Я уже увидела себя на сцене миланской "Ла-Скалы" и "Метрополитен-Оперы" в Нью-Йорке, у нас в "Штаатс-Опере" и подавно...

Всё, хватит, болтушка старая, марш вниз в отделение, а то малышки твои там горлышки себе от крика надорвут...

9

Тем временем выпал первый снег. Парковый ландшафт у Тины под окном стал словно сказочный лес. Она установила себе новый ритм жизни. Когда у нее выпадало подряд два-три свободных дня, она ехала к родителям, в остальное время оставалась в общежитии. Все шло так размеренно, что действовало Тине на нервы. Время от времени она ездила к Рамоне, но там тоже ничего не происходило.

- Ты живешь, как монашка, Тина, тебе нужно на улицу. Пойдем со мной на танцы, или сходим просто - посидим вечером в кафе. Тебе нужно на воздух, эта постоянная больничная вонь - ты же со временем совсем отупеешь, - сказала ей в последнее посещение Рамона. "Вообще-то, она права," - подумала Тина, но вряд ли Франку сильно понравится, если она ринется в дискотечную и кафешную жизнь. Наконец пришло письмо от Франка, что скоро его переведут обратно в Штюков. Эта весть Тину приободрила. В следующее же воскресение она решила съездить к Франку, и пусть что будет, то и будет. И чуть-чуть все не сорвалось. Тину на месяц временно переводили в детскую хирургию, так как там не хватало двух медсестер. С одной стороны, она считала, что это неплохо: поработать немного на другой станции, да еще и с ребятишками постарше, - это вполне может оказаться приятным; с другой стороны, она боялась, что сорвется поездка к Франку.

Она поставила условие, чтобы у нее хотя бы один из двух выходных был свободным, и настояла на том, чтобы у нее не было дежурства в следующее воскресенье. Ее заверили, что не будет. Она была свободна еще с четверга, и только в понедельник должна будет заступить в утреннюю смену в детском отделении. Она поехала домой к родителям. Хозяйничала с матерью на кухне, пекли стряпню - один-единственный торт - для Франка: королевский торт с изюмом. Женщины пили кофе и поставили пластинку Юргена Вальтера. Тине было хорошо, как уже давно не бывало. Когда с работы вернулся отец, то выложил на стол три билета:

- Сегодня идем в кино - мощнейший вестерн, какой только бывал: "Сыграй мне песню смерти". Ну как - лихо звучит, а?

Мать Тины в восторг не пришла:

- Эти фильмы про дикий Запад не в моем вкусе.

- Возражения не принимаются. Кроме того, фильм действительно хороший - за несколько недель раскуплены билеты; чисто повезло, что мне достались.

Тина вестерны любила. Под конец Тина с отцом были разочарованы, лишь мать хвалила фильм.

- Музыка и съемки пейзажей - это было чудесно, это мне понравилось... Нет, правда, Курт, хорошая была мысль - пойти на этот фильм, - сказала она.

- Лично мне музыка действовала на нервы; если б они еще под нее и петь начали, то вышел бы фильм-опера, - сказал отец. - По-моему, они этот фильм обкорнали: мертвых-то там действительно хватало, но они уже просто лежали, где их застала смерть; сами-то перестрелки, похоже, вырезали.

- Да, не с ума сойти от восторга, - соглашалась Тина. - Под конец, когда Бронсон уезжает, его друг валится с лошади - видно, что в животе у него дыра, но никому не понятно, откуда она взялась.

- Вас послушать - прямо оторопь берет: такие кровожадные. Мне фильм, во всяком случае, понравился, - осталась при своем мнении мать Тины.

Когда Тина потом лежала в постели, то не могла уснуть. Виной тому был не фильм и не отец, досматривавший в общей комнате по телевизору какой-то детектив. Она включила маленькую лампу для чтения, стоявшую у кровати, и уставилась на световые картинки, которые проецировал на потолок абажур. "Была бы сейчас здесь Ульрика" - подумала она. Она встала и вытащила из шкафа свой фотоальбом. Села на край кровати, так чтобы свет падал на альбом. На первой странице цветными карандашами были нарисованы большие буквы: "Гастроли в Лондоне", под ними она переписала от руки английский национальный гимн - "God save our gracious Queen"* - а в рамочке стояло предложение: "На семи концертах пели мы, 46 посланцев Германской демократической республики - в сердца англичан, под руководством нашего дирижера." А на следующей странице она вклеила авиабилет "Берлин-Амстердам-Лондон" и красно-белую борт-карту.

На Тину нахлынули воспоминания.

"London by night" - гласила надпись на следующей странице, а под ней три цветные открытки. Пошли фотографии, которые снимала она сама: стражники в медвежьих шапках у Букингемского дворца, дом Карла Маркса, Тауэр, Тауэрский мост...

Она вспомнила поездку на корабле по Темзе, мутную гнилую воду, в которой плавали дохлые крысы; ей припомнились бурные ночи в студенческом общежитии, куда их поселили. Еще ей снова припомнилось, как она чуть не осталась дома, вместо того чтобы ехать со всеми в Лондон, потому что у ней ровно за неделю до отъезда на носу вскочил фурункул, который за три дня до отлета пришлось вырезать. Она наткнулась на запись: "19 ч. 30 мин. - начало первого концерта. Все мы волновались. Бургомистр со своей супругой сидел в первом ряду. Дирижер остался концертом доволен, и публика тоже. Дома в Берлине нас можно было слушать по радио."

Тина разглядывала вклеенные музейные билеты, кассовый чек на три фунта стерлингов. Она купила себе пару современных туфель, которые так ни разу и не надела, потому что они ей жали.

Она захлопнула альбом, выключила свет. Ей не спалось. Она ворочалась с боку на бок. Наконец пришел сон - поверхностный, в котором перемешались самые разные картинки...

Она стоит перед постовым в медвежьей шапке у Букингемского дворца, всматривается ему в лицо - это лицо Франка, он подмигивает ей, спрашивает, не шевеля губами: "Какую работу выполняет сердце здорового взрослого в состоянии покоя за один год?"

Она подходит к нему вплотную и шепчет на ухо: "При 70 ударах в минуту, за год оно бьет примерно 36,7 миллионов раз, перекачивая при этом по телу примерно 800 000 литров крови."

"Можете садиться," - говорит Франк из-под медвежьей шапки.

Она оглядывается. "Куда?" - спрашивает она.

"Это я тебе скажу в воскресенье."

Она видит себя в Тауэрском музее перед витриной с королевской короной, человек в исторической одежде подступает к ней, отвешивает благоговейный поклон и говорит: "Леди, королева приглашает Вас сегодня днем к себе на чай, она желает поблагодарить вас за Ваше необыкновенное выступление вчера вечером в Королевской опере".

Тина хочет ему сказать, что не сможет прийти, так как ей жмут туфли, но не произносит ни слова. Человек ухмыляется. Она узнает лицо отца. "Спокойно можешь пойти и босиком - с таким-то голосом, - говорит отец. Картина исчезает в тумане, делается все расплывчатее, других картинок больше не приходит. Она засыпает - крепко и надолго.

Днем в субботу к ней зашла Рамона.

- Сегодня в клубе радиозавода дискотека - пойдешь? На входе дежурит один мой знакомый - он нас без билетов пустит. Тебе необязательно танцевать, так просто - посмотреть...

- Не хочется, - сказала Тина.

Тут вмешался отец:

- Спокойно могла бы сходить - или думаешь, что Франк был бы против?

Тина осталась на своем:

- Франк здесь ни при чем - мне самой не хочется. Может, на следующей неделе с тобой схожу.

А Франк здесь был-таки при чем. Тина подумала: "Уже так долго одна никуда не ходила, и сегодня незачем."

Для нее это была не жертва - просто ей была неприятна мысль, что завтра придется сказать Франку: "Знаешь, а я вчера на дискотеку ходила." Умолчать об этом она бы не пожелала.

- Ну, тебе уже ничем не помочь, - сказала Рамона и ушла.

Воскресенье выдалось ясное, морозное - с бледно-голубым небом, по которому через большие промежутки плыли маленькие облачка. Тина отправилась сразу после завтрака, настроение у нее было наилучшее. На конечной остановке скоростного трамвая она пересела в пригородный поезд. Ей бросилось в глаза, что она не единственная девушка, забирающаяся в поезд с набитой сумкой. "Небось и у них та же цель, что у меня," - догадалась она.

Незадолго до отправления на соседний путь прибыл еще один трамвай из Берлина. В купе торопливо зашла девушка, упала на скамейку напротив и сунула сумку под сиденье.

- Чуть не опоздала, - сказала она и убрала со лба волосы. - Так-то я обычно на попутках доезжаю, но при такой холодине там замерзнешь.

Поезд, подрагивая, ехал по зимнему ландшафту, в купе было тепло, мимо проезжали леса и поля, Тина смотрела в окно.

- Если ты тоже в Штюков, то наверняка едешь в первый раз - а то бы я тебя обязательно раньше видела, - сказала девушка, но ответа не ожидала, потому что тут же продолжила: - От вокзала в Штюкове я знаю один сокращенный путь - мы за пять минут до других у ворот казармы появимся - так мы целых полчаса ожидания сэкономим.

Девушка говорила без передышки. Когда поезд прибыл на маленькую станцию, Тина уже знала всю историю ее жизни: зовут ее Одетта, ей только что исполнился 21 год, у нее есть двухлетний мальчик, она разведена, работает продавщицей в салоне обуви в центре, ее парня тоже осенью призвали, и с тех пор она ездит к нему каждый выходной.

- Ему 19 - что значит разница в два года? Я люблю его до безумия - я уже раздумывала: не приискать ли работу в Штюкове на время, пока он в солдатах? - сказала она.

Из поезда вышло около 30 девушек и молодых женщин.

Одетта с Тиной не пошли, как остальные, к улице, а перебрались через пути и скорым маршем отправились через лес. У окошечка будки охранника они оказались первыми. Они назвали фамилию и роту своих солдат, и лишь после звонка постового в роту в поле зрения появились остальные девушки.

Одетта сунула в рот сигарету, протянула пачку Тине:

- Видишь, если наши парни поспешат, то будут тут через 10 минут, и в клубе мы займем лучшие места. На', возми одну.

- Я не курю, - сказала Тина.

Вдруг перед Тиной очутился Франк - она и не видела, как он подошел. Она бросилась ему на шею и поцеловала. Он взял у нее из руки сумку, и они пошли в клуб. Столы, на которых лежали скатерти, пластмассовые стулья - всё создавало впечатление чистоты, ухоженности - не так, как было в комнате для свиданий в Д. в день присяги. Они сели за столик в самом дальнем углу. Франк взял руку Тины и пожал.

- Дай хоть на тебя посмотреть, солдат, - сказала Тина, - ты как-то по-другому выглядишь.

- Как это?

- Мужественнее.

- Благодарю, - сказал Франк.

- А как я выгляжу, ты мне не хочешь сказать?

Он прижался губами к ее уху:

- Красивая до жути, - прошептал он.

И начал опять рассказывать про свою "Татру".

- Ты в свою "Татру" больше влюблен, чем в меня, по-моему, - надулась Тина.

В дверь ворвалась Одетта, таща за собой своего солдата. Они взяли целенаправленный курс на столик Франка и Тины.

- Вы же ничего не имеете против, если мы к вам подсядем.

Тина имела кое-что против, так как ясно было, что речь из Одетты польется водопадом. Ее парень, с которым Франк спал в одной спальне, был тихим, молчаливым субъектом. Хотя вокруг стола хватало пустых стульев, Одетта уселась своему солдату на колени и так его поцеловала, что Тине даже стало неудобно смотреть. Не прошло и четверти часа, как все столики были заняты.

Тина и Франк тихо беседовали. Она рассказала ему, что пару недель проработает в детском отделении, спросила: а когда он получит свой первый отпуск?

- Под Новый год будет отпуск, - сказал Франк. - с 28 декабря по 1 января.

Они замолчали. Новостями обмениваться они не могли - они обо всем друг другу писали.

Тина чуть-чуть завидовала Одетте, которая все еще целовала своего солдата, взяла его руку и положила себе на грудь. Она держала себя так, словно они одни на необитаемом острове. Вот так, перед всеми людьми, было Тине неудобно, и Франку тоже было не по душе.

- Что будем делать в Новый год - пойдем в гости или...?

- Я бы предпочел "или", - сказал Франк.

Тина поцеловала Франка, но заметила, что он при этом посмотрел на окружающих.

Одетта сказала:

- Да не жеманьтесь вы так, все это - по-человечески.

Дверь снова отворилась - вошли родители Франка, остановились на мгновение, огляделись, обнаружили их. Франк встал, пошел навстречу. Он привел их к столу.

- Если б мы знали, Тина, что вы тоже сегодня едете, мы бы вас с удовольствием подвезли, - сказал отец Франка, подавая Тине руку. Тут уж Одетта отпустила своего солдата - с явным неудовольствием - и уселась на один из стульев.

Тина достала свой торт, Франк пошел за кофе. Мать Франка похвалила кулинарные способности Тины.

- Я и не знал, что сегодняшние девушки еще такое умеют, - сказал отец Франка.

Затем пошли обычные вопросы: "А кормят вас хорошо? Белье вы сами себе стираете? А на этих койках ты вообще можешь спать?" - и тому подобное.

Франк ответил на все вопросы матери так, что она успокоилась.

- Мы вообще не собирались задерживаться надолго. Если хотите, Тина, то можете вернуться в Берлин с нами, - сказал отец Франка.

Франк пожал под столом руку Тины долгим пожатием.

Она истолковала этот сигнал верно. Но не успела она ответить, как вмешалась Одетта.

- Я думала, мы с тобой вместе поедем на 5 часов - мы же договаривались, Тина, - солгала Одетта.

- Да мы так только - просто предложили, - сказал отец Франка, чуть ли не извиняясь.

Родители Франка попрощались. Франк проводил их до ворот.

- Ты что, хотела сейчас с его родителями уехать? - спросила Одетта.

- Нет, не хотела, - сказала Тина.

Когда вернулся Франк, Тина села ему на колени, и стала делать то же, что и большинство других девушек - целовать своего солдата, словно они одни.

Телесная близость, руки Франка, которые она ощущала, заставили ее позабыть обо всем вокруг.

- Ты не можешь себе представить, как я радуюсь новогоднему отпуску, - прошептал Франк на ухо Тине.

- Я тоже. Мы его отпразднуем отлично - просто отлично, - сказала Тина. Она не замечала, как идет время.

- Ого, уже больше половины пятого - если мы не бросимся прочь, то опоздаем на поезд, - сказала Одетта.

Друг Одетты и Франк со свертком под мышкой, который ему привезла мать, проводили девушек до ворот. На долгое прощание времени не было. Тина пообещала приехать снова в следующее воскресенье.

Девушки отправились по лесу, пришли на вокзал за три минуты до прибытия поезда.

На обратном пути Одетта спала, и Тине это было на руку, так как она могла спокойно отдаться своим мыслям.

Уже сидя в трамвае, Одетта спросила:

- Скажи-ка, а какой у тебя размер ноги?

- 36.

- О-кей, девочка, с нынешнего момента ты должна почаще заходить ко мне в магазин. Как только что-нибудь симпатичное из обуви поступит, я тебе буду оставлять пару.

Перед расставаньем они договорились на следующее воскресенье.

10

Вчера в трамвае я встретила Михаэлу - мы с ней вместе в хоре были. Она учится на преподавателя музыки. Всю жизнь была образованная, коза.

- Что? Ты работаешь медсестрой в роддоме? А ты разве не хотела стать певицей? - спросила она.

Можно подумать, что медсестра - это ниже некуда упасть.

- Тебе с прыщами своими надо что-то сделать - у тебя вид жуткий, - сказала я. - Ты если в таком виде перед учениками встанешь, так еще детишек перепугаешь.

Михаэла покраснела как рак. Это было подло с моей стороны, признаю, но нужно же мне было ей чем-то отплатить - по-другому я не смогла. На следующей остановке она вышла.

А что бы вообще-то стало, если бы я тогда осталась в хоре? Я бы смогла сразу после 10-го класса поступить в музыкальный институт, если б карты мне не спутало мое же собственное упрямство.

К концу 8-го класса руководитель хора предложил мне перейти в музыкальную спецшколу, причем в такую, где обучают особо одаренных детей.

Начался 9-тый класс, речь о переходе уже не шла. С одной стороны, я была рада, так как в старом классе мне нравилось: я там была кем-то, там у меня были друзья и подруги; с другой стороны, уже столько шуму поднялось о моем внеплановом переходе в спецшколу - причем бо'льшую часть подняла я сама - что я настояла на его осуществлении. Наступил ноябрь, когда я в конце концов перешла. Между тем, в девятом классе все друг дружку знали, я была новенькой - они дали мне это почувствовать. Успеваемость у меня упала. Через 3 недели я отстала так, что проревела отцу полные уши. Я хотела назад в свою старую школу, в свой старый класс - там я была кем-то, а сейчас никем.

Это меня доконало, к этому я была не готова. Отец меня уговаривал:

- Это колоссальный шанс для тебя - сдать выпускные экзамены в этой школе. Ясно, что сейчас тебе трудно, но если поднапрячься, то у тебя все получится.

Я заметила, что для него много значило, чтобы я осталась в этой спецшколе. Я никогда так угнетенно себя не чувствовала, как тогда. По ночам, когда я просыпалась и думала о том, что завтра опять идти в эту школу, у меня начинал болеть живот. Я сидела в классе, не могла сосредоточиться, ничего не усваивала. Я вдруг перестала узнавать саму себя. Я стала неуверенной в себе и боязливой. Я решила вернуться в старую школу. В новогодние каникулы я сказала об этом отцу.

- А ты хорошо подумала? - спросил он.

- Да, - сказала я.

Он попытался ухватиться за мое честолюбие:

- Значит, сдаешься. А что скажут в твоем старом классе, если ты капитулируешь и вернешься побитым рыцарем?

- Мне все равно, - сказала я.

- Ну хорошо - раз ты решила, то возвращайся. Я завтра отпрошусь на два часа с работы и поговорю со школьным начальством.

Я бросилась ему на шею.

В январе я сидела в своем старом классе. Они ликовали, что я вернулась.

- Я рада, что ты снова с нами, - сказала мне классная руководительница.

От радости я готова была вопить. Когда я потом вечерами лежала в постели, на меня находили сомнения: правильно ли было сдаться? Может быть, я все-таки добилась бы успеха, если бы осталась? Что бы там ни было, а живот у меня больше не болел, когда я думала о следующем дне учебы. Табель у меня в феврале выглядел хорошо: всего одна тройка - по матише.

Снова мне доставляла радость работа в хоре, а перспективы у меня, в общем-то, не изменились: по окончании 10-го класса я сдам соответствующие вступительные экзамены и поступлю в музыкальный институт - учиться вокалу. Руководитель хора хотел подготовить меня к этим экзаменам. Что могло сорваться?

Перед нами лежало путешествие-мечта. Весь хор, за небольшими исключениями, должен был поехать в самом начале летних каникул в Советский Союз - в Крым. Это было задумано как награда за нашу хорошую работу. Мы радовались этой поездке, обсуждали, как это будет здо'рово. Руководитель по случаю угрожал то одному, то другому, что тот не сможет поехать, если не будет работать как следует, или там - ходить на репетиции, или пропускать выступления. Меня это не касалось. В мае мне пришлось лечь в больницу - удалять миндалины. На это ушло 4 недели, так как начались осложнения. Только в середине июня я смогла вернуться в школу и ходить на репетиции.

Наступил день, в который зачитывались фамилии тех, кто поедет в Крым.

Моей среди них не было!

"Он тебя забыл, - подумала я. - Пропустил."

Я попросила слова:

- Вы забыли прочитать мою фамилию.

- Я не забыл, Тина - я потом тебе объясню.

- Мне бы хотелось знать сейчас, почему мне нельзя ехать, - сказала я.

- Ну хорошо - я потому тебя не беру, что в последние недели, когда мы очень много работали, тебя не было, - сказал руководитель хора.

Этого не может быть.

- Я была в больнице, я же не прогуляла, не можете же вы меня...

Признаю, что тон у меня был не такой, каким следует говорить участнице хора со своим руководителем.

- Могу и еще как, кроме того сроки уже давно прошли, заявки на получение визы мы подали еще за две недели, - сказал руководитель и улыбнулся.

Если и есть у меня на что аллергия, так это на несправедливость - неважно, ко мне или к другому. А это было несправедливо. Меня это особенно задело, потому что нашего руководителя я уважала - я бы за него в огонь и воду пошла. Я не могла этого переварить. Я вскочила и крикнула: "Раз так, то можете вообще меня исключить", - и выбежала из зала для репетиций.

Дома я разревелась. В тишине я надеялась, что в любой момент раздастся звонок в дверь, придет руководитель хора и скажет: "Прости, я несправедливо с тобой поступил - конечно, я тебя возьму; а что до ухода из хора - об этом вообще речи быть не может: ты нам нужна."

Он не пришел. Отцу с матерью было любопытно, отчего у меня такой зареванный вид. Я ничего им не сказала. Я думала: наверняка он придет завтра и скажет: "Взять тебя я правда не могу - с визой уже ничего не выйдет. Но прошу тебя, останься в хоре - ты нам нужна."

С этой надеждой я уснула. Он должен прийти, не может он быть таким несправедливым.

Не пришел он и на следующий день.

За ужином я сказала:

- Я больше не пойду в хор - я вчера вышла из него.

У родителей кусок в горле застрял.

- Что-то случилось? - спросил отец.

Я рассказала о произошедшем.

- Раз так, - сказал отец, - то я еще сегодня вечером с ним поговорю.

- Нет. Либо он придет, либо я больше не пойду.

Я это сказала не просто так, а на полном серьезе. На следующий день была репетиция - я осталась дома. Я ждала, что руководитель пошлет кого-нибудь узнать, что со мной. Никто не пришел.

Через пару дней я повстречала его на школьном дворе. Он заговорил со мной.

- Если ты в присутствии всех остальных извинишься передо мной за свою выходку, то я тебя прощу, - сказал он.

- Мне не в чем извиняться. Это вы должны передо мной извиниться.

Я развернулась и убежала. Вот так бесславно закончилась моя певческая карьера.

По моим словам можно подумать, что меня это не особенно задело. Это ошибка. Я ведь и впрямь хотела стать певицей, но без хора, без помощи руководителя при подготовке к вступительным экзаменам в музыкальный институт шансов не было никаких.

- Подумай хорошенько, Тина - у тебя зубец из короны не выпадет, если ты перед ним извинишься, - уговаривал меня отец.

- Нет, я не извинюсь. Он не берет меня в Крым из-за того, что я лежала в больнице, - это несправедливо. За что я должна перед ним извиняться?

- Тебя и не заставляют говорить, что это справедливо, но насколько я тебя знаю, ты наверняка опять выбрала не самый лучший тон.

Я знала, что отец прав, но есть у меня такой недостаток: даже если я увижу, что неправа, отступить уже не могу.

Отец меня понял, но ему бы больше пришлось по душе, если бы я вернула все на свои места. Он меня не принуждал. Этого он никогда не делал - ни со мной, ни с Ульрикой. Он выражал свое мнение, а решение оставлял за нами самими.

Передо мной теперь встал вопрос, что делать после окончания школы. Я говорила себе, что намного лучше научиться нормальной профессии, прежде чем стать певицей. Признаю, что этот аргумент был не от чистого сердца. В моем положении он просто мне хорошо подходил. Во всяком случае, я рассказывала всем, что добровольно решила выучиться нормальной профессии, а затем стать певицей. Звучало это неплохо, лишь отец чувствовал, что я себе соорудила аварийные подпорки.

- И ты впрямь не строишь себе никаких планов, Тина? - спросил он.

- Во всяком случае, не много, - могла я лишь сказать.

Девятый класс подходил к концу, мне нужно было выбирать профессию. Но какую? Чего я не хочу, я знала. О канцелярской работе даже вопрос не вставал. Моя подруга Рамона хотела стать медсестрой - по крайней мере, так она всегда говорила. Но затем подала заявку в "Интерфлюг*" стюардессой. Медсестрой для грудных детей - это было бы мне по душе. Я поговорила об этом с матерью.

- Да для тебя ли это? Для такой работы человеку необходимо то, что называют "материнским инстинктом" - у тебя-то его точно нет, - сказала она.

Я взяла в каникулы свой табель и поехала в одну больницу. В отделе кадров я сказала, что хочу стать медсестрой для грудных младенцев. Заведующуя просмотрела мой табель - немалое впечатление на нее оказал общий балл и оценки: в конце концов, у меня было всего две тройки: одна по поведению и одна - по математике.

- Профессии "медсестра по работе с грудными детьми" больше нет, мы обучаем на детских медсестер. Позже вас могут распределить и в роддом, - объяснила она.

Когда она спросила, почему я хочу обучиться именно этой профессии, я смутилась - к этому вопросу я была не готова. Я сказала, что мне всю жизнь было интересно с маленькими детьми - что было совершенной неправдой; что не могу представить себе ничего лучше, чем помогать больным маленьким детям - хотя я отлично могла себе представить кое-что получше: а именно - стоять на сцене, петь, путешествовать по всему свету певицей...

Все превосходно - после десятого класса я начну профобучение на детскую медсестру.

План стать певицей я не бросила, а лишь отложила. Сразу после окончания профобразования я начну брать уроки вокала...

Всем, кто спрашивал, что' я теперь собираюсь делать, я говорила, что по зрелом размышлении решила сначала стать детской медсестрой, а затем продолжить свое певческое образование.

11

В детском отделении горела лишь одна лампа - в коридоре; в палатах, где лежали маленькие, давно уже стало тихо, у старших царил переполох. Тина дежурила в ночь. "Пусть еще старшие немного побуянят, - думала она, - затем приведу их к порядку". Она принесла с собой почтовой бумаги, чтобы написать Франку. Иногда она скучала по своим "грудничкам" из отделения для новорожденных. Она пошла в кабинет, нарезала ваты для тампонов, уложила в корзинку бинты, разложила всё по порядку в шкаф. Она взяла в руки журнал медикаментов, в которой было написано, кому из детей в какое время давать какое лекарство. Приготовила таблетки и пузырьки с каплями. Тихо играло радио, между музыкальными номерами диктор передавал привет матросам и солдатам от жен, невест, матерей и бабушек.

"Чушь вообще-то," - подумала Тина, - "Прямо, ага - моряк плывет сейчас через Суэцкий канал и обязательно услышит эту передачу; а солдаты тоже давно лежат в это время в постели или дежурят."

- Тетя, я так сильно пить хочу. - У двери стоял маленький, лет пяти, мальчик и моргал, ослепленный ярким светом.

Тина взяла его на руки. Он прижался к ней.

- Ну тогда дам-ка я тебе чаю, а то как бы ты тут у меня не умер от жажды.

Она посадила его на стул и налила в чашку чая.

Малыш одним духом выпил чашку до дна.

- Теперь хорошо? - спросила Тина.

Мальчик энергично покачал головой.

- Еще хочешь пить?

Он опять покачал головой.

- Можно немножко у тебя остаться? В палате совсем темно.

- Когда уснешь, то этого и не заметишь.

- А я не могу уснуть, тетя, - плаксиво сказал малыш.

- Что же нам тогда делать? - Тина снова взяла его на руки. - Знаю, что: я отнесу тебя в кроватку и расскажу тебе сказку.

Мальчик согласно кивнул.

Она вышла с ним в коридор - из палаты старших послышалось хихиканье.

- Ну погодите, - сказала Тина.

Она отнесла малыша в постель, укрыла.

- Я сейчас быстренько зайду в соседнюю палату и тут же вернусь - дверь я оставлю приоткрытой, чтоб тебе свет в коридоре было видно, - прошептала Тина.

- А ты правда сразу придешь? - плаксиво спросил ребенок.

- Правда, - сказала Тина.

Когда она открыла дверь соседней палаты, то хихиканье резко прекратилось, по темной комнате метнулось несколько теней, скрипнула пара кроватей, затем наступила мертвецкая тишина. Она собиралась что-то сказать, но передумала и тихо закрыла дверь.

Обернувшись, она увидела, что мальчик высунул голову в дверную щель и караулит ее. Она уложила его в постель, пододвинула стул, взяла за руку и начала рассказывать:

- Жила была маленькая девочка, которая всегда ходила в красной шапочке...

Рассказывая, она чувствовала, как ладошка в ее руке все больше ослабевает, а дыхание у ребенка делается глубже и равномернее. Не успела еще мать Красной Шапочки уложить корзинку, как Тина уже смогла выскользнуть из палаты.

Она пошла в сестринскую, где на столе лежала ее стопка писчей бумаги. Только она собралась начать письмо, как зазвенел телефон.

- Ну как, сестренка, все в порядке в отделении?

Это был "Бельмондо" - младший ординатор, дежуривший сегодня в ночь. Кличку ему дали за то, что едва ли была хоть одна медсестра, с которой он не попытался заигрывать.

- Все в порядке, - сказала Тина.

- Что если вы сварите крепкого кофе на двоих? Я через четверть часа зайду.

Прежде чем Тина успела сказать "да" или "нет", он положил трубку.

"Только этого не хватало," - подумала Тина и поставила кипятить воду для кофе. "Бельмондо" не заставил себя долго ждать.

Она как раз заливала кипяток в кофейник, когда ей на бедра легли две ладони.

- Хелло, сестричка, надеюсь, что кофе твой возбуждает так же, как ты сама, - сказал он ей прямо в ухо. А голос у него приятный, нашла она, одновременно размышляя, не плеснуть ли ему из кофейника на выставленную вперед ногу.

Тина взяла кофейник, обернулась - теперь он стоял к ней вплотную.

- Если вы хотите выпить чашечку кофе, то придется пустить меня к столу, - улыбнулась Тина.

- Я знаю кое-что получше, чем чашечка кофе, - сказал он.

- Я тоже, - сказала Тина.

- И что же? - спросил "Бельмондо".

- Две чашечки кофе.

"Бельмондо" был разочарован.

- Собираетесь стоять и дальше? - Он показал на стул, стоявший у стола. - На каблуках, пожалуй, не очень удобно.

Тина села с другого краю стола. Сел и "Бельмондо". Он, смакуя, прихлебывал кофе, не выпуская при этом из поля зрения Тину.

- Всё, как надо, - дал он оценку.

Тина не совсем поняла: относится похвала к кофе или к ее фигуре? Она сунула руку в карман халата, нашарила обручальное кольцо, которое сняла, когда чистила дезинфицирующим средством судна. Она демонстративно дала кольцу прокатиться немного по столу, поймала его, выставила вперед левую руку с растопыренными пальцами и надела кольцо на палец.

"Бельмондо" внимательно наблюдал за этой игрой.

- Небольшая демонстрация под лозунгом "Я верна как золото" - впечатляет... - сказал он.

- Что-то вроде. - Тина кокетливо улыбнулась и налила ему еще кофе. При этом она низко нагнулась над столом. "Бельмондо" сглотнул слюну. Тина была полностью удовлетворена таким эффектом. Вскоре после этого он распрощался.

Тина сполоснула чашки и принялась писать письмо. Теперь письма стали короче - не оттого, что меньше стало, о чем говорить, но каждый выходной Тина ездила в Штюков, да и с новогоднего отпуска Франка прошло всего две недели. Он прошел так, как они его себе представляли: краткий визит к родителям Франка, чуть подольше - к родителям Тины, а в остальном они почти не покидали комнату в сестринском общежитии.

Кончив письмо, Тина обошла палаты - всюду спали.

Незадолго до шести часов пришла смена.

Перед тем, как уйти к себе в комнату, Тина нанесла визит в отделение новорожденных.

- Как ты вовремя, - приветствовала ее Анита. - Я уже сама не знаю, где у меня голова: ну-ка, будь-ка умницей - разнеси матерям этих малышей.

- Да я только что с ночной, - сказала Тина.

- Ну и что - вид у тебя еще вполне свежий.

Тина повезла перед собой полную детей тележку.

- Только не пропадай сразу в свою каморку - мне кое-что тебе нужно сказать, - крикнула вслед Анита.

Когда Тина вернулась, Анита сказала:

- Берта болеет, лежит уже четыре дня у себя в комнате. Мы ей приносим поесть, но нужно еще, чтобы кто-нибудь зашел просто побеседовать. Мы подумали, что ты...

- Обязательно я... - неохотно сказала Тина.

- Вы же живете через стенку, тебе не обязательно с ней целоваться-обниматься, просто заглянуть. Договорились? Вот, мы тут скинулись на цветы. - Анита сунула Тине в руку пару марок. - Ну вот, а теперь можешь заползать к себе в постель, мне по фиг - чао!

Тина проснулась далеко за полдень.

Она пошла за цветами, принесла из булочной пару яблочных пирожных. В 4 она постучала в комнату к Берте.

Старшая медсестра Берта, укрывшись одеялом, лежала на кушетке. Она попыталась приподняться, когда вошла Тина. Тина увидела, что это ей далось с трудом.

- Пара цветов от нас и пирожные от меня, - сказала Тина, хотела положить все на стол и уйти.

- Есть мне совсем не хочется, но вы останьтесь: я сварю кофе, а вы съедите пирожные, - сказала старшая медсестра Берта.

Тина заколебалась. Старшая медсестра Берта попыталась встать. Тогда Тина положила цветы и пирожные на стол, подошла к ней, уложила ее опять на подушки и бережно укрыла.

- Лучше полежите, - решительно сказала Тина. - Кофе могу сварить и я. Где мне найти вазу под цветы?

Старшая медсестра Берта показала на этажерку. Тина взяла хрустальную вазу, рядом с которой в деревянной рамочке стояла фотография молодого человека в форме. Когда цветы уже стояли в вазе на столе, а в кастрюльке бурлила вода для кофе, старшая медсестра Берта сказала:

- Поставьте, пожалуйста, цветы рядом с карточкой на этажерке. Блюдечки и чашки вы найдете в шкафу.

Тина подвинула стул к кушетке, поставила на него чашку кофе и блюдечко с пирожным. Сама она села за стол. Они молча пили кофе и ели пирожные.

Тина то и дело поглядывала на стоявший на этажерке фотоснимок.

- Мы с ним были обручены, - сказала старшая медсестра Берта. - Он погиб в 1942 году, под Воронежем. Мне тогда едва исполнилось 18.

Тина не знала, как отреагировать. Прошло уже больше 40 лет. Это было за 20 лет до ее рождения...

Медсестра Берта повернулась так, чтобы видно было фотографию:

- Вы совершенно не понимаете, как вам хорошо сегодня. Вам нет нужды беспокоиться о своих возлюбленных и мужьях, вам незачем уползать в подвал от бомб...

Тине стало не по себе: в некотором смысле, ей было жаль медсестру Берту, но в то же время она хотела сказать, что тогда ведь было другое время, к которому она не имеет никакого отношения. Тина чувствовала, что лучше промолчать. Это опять такая ситуация, когда она потом пожалеет, если скажет просто то, что думает.

- Вы только не подумайте, что я считаю, будто вы не заслужили это лучшее время - нет, правда нет; просто иногда мне кажется, что вы не слишком благодарны за это.

Тина спросила себя: что она имеет в виду - "благодарны"? Как это должно выглядеть, по ее мнению? Почему она вообще держит передо мной эту речь?

- Подлейте мне, пожалуйста, еще глоточек кофе, Тина.

Тина налила кофе.

- Вы, наверно, меня драконшей считаете, да?

Тина опешила. Что она должна на это ответить? Не сказать же: "Да, старшая медсестра, я думаю, что вы драконша - примерно семи-двенадцатиголовая - по крайней мере, временами".

- Вы уже тогда работали медсестрой? - спросила она и показала рукой на фотографию.

- Я еще училась на сестру, и приехала забрать раненых под Минск, там составлялись эшелоны, чтобы отвезти раненых в Германию. Я их сопровождала... Но это ведь вам вряд ли интересно, - сказала старшая медсестра Берта.

- Нет, почему же, - сказала Тина и не обманывала.

- Худое было время, иногда мы проводили в пути с тяжелоранеными неделю, мы ничего не могли сделать для них при переезде - многие умирали. Если поезд останавливался, мы укладывали мертвых у пути. В конце 1943 года меня ранило. На подъезде к Дессау наш поезд обстреляли американские летчики, досталось и мне - в бедро. Когда меня выписали из госпиталя, стоял февраль 1944 года, меня отправили работать сюда в больницу; в марте под бомбежкой у меня погибли родители...

К Тине в голову вползла мысль, что Берте тогда было столько же лет, сколько ей сейчас. Она ощущала к Берте не только сочувствие: точно она не могла определить свое чувство - это была смесь восхищения, удивления и сочувствия.

- Я, наверно, нагнала на вас тоску, Тина, - сказала медсестра Берта.

Тина покачала головой.

- Знаете, ненавидеть войну я научилась лишь здесь, в Берлине. После каждой бомбежки привозили искалеченных детей: грудных детей с оторванными ножками или ручками. Это было страшнее тех бед, что я насмотрелась в санитарных эшелонах. По ночам, если бомбили, мы переносили детей в бомбоубежище, и, спускаясь, никогда сами не знали, поднимемся ли назад.

Во время бомбежки со мной один раз сидел старый санитар. Я ему сказала, что ничего так не буду ненавидеть, как эту проклятую войну. "Этого мало, девочка," - сказал он, - "тех, кто ее развязал - вот кого ты должна недавидеть." Прошло еще много времени, прежде чем я поняла, что виноват был Гитлер с его бандитами.

Одним движением она села прямо и сказала изменившимся голосом:

- Ну всё, нарассказывалась. Вам еще сегодня дежурить, а я все болтаю да болтаю - хотите сегодня со мной поужинать?

Тина дивилась, глядя на старшую медсестру Берту - казалось, что ей сразу полегчало.

- Вы так и не вышли замуж, - сказала Тина, и не успела произнести эти слова, как пожалела о них. Быть может, это - тема, о которой Берта не хочет говорить.

- Да, я не хотела. Кроме того, после войны мужчин моего поколения не хватало. Многие погибли, а выжившие были в плену.

Она встала с кушетки, подошла к этажерке и взяла в руки фотокарточку.

- Ему было 20, когда он погиб под Воронежем, - сказала она, поставила снимок обратно и придвинула к нему вазу с цветами. - Мне было 16, когда мы познакомились. Он только что отбыл трудовую повинность, и его тут же призвали.

Тина сказала:

- Если хотите, можем поужинать у меня, у меня есть банка сарделек - тех хороших, копченых.

- Мне и впрямь стало лучше, - сказала медсестра Берта. - Я принимаю ваше предложение.

Тина встала:

- Ну тогда через два часа у меня.

Она вышла из комнаты.

Когда медсестра Берта позже пришла к ней в комнату с банкой шампиньонов в руке, Тина не могла поверить своим глазам: на ней было платье в крупный цветочек. Лишь седые, завязанные узелком волосы не шли к платью. Старшая медсестра Берта поставила банку на стол.

- Это мне сестра прислала из Касселя - платье, впрочем, тоже, - сказала она. Наверно, от ее внимания не ускользнуло изумление Тины. Она неуверенно осмотрела себя. - Наверно, это платье мне совсем не идет.

- Нет, оно вам очень идет, - сказала Тина и подумала: вот бы другие ее такой увидели.

Они пили чай и ели сардельки, заедая шампиньонами и поджаренными гренками из белого хлеба.

- Давно я так хорошо не ужинала, - сказала Берта, уходя. - Сердечно вас благодарю, сестра Тина. И когда в выходной поедете к своему обрученному, передайте ему от меня привет. Впрочем, я чувствую себя сейчас так хорошо, что, наверно, уже завтра вернусь на работу.

Ночное дежурство у Тины прошло необычайно спокойно. Без спешки она выполняла обязанности ночной сестры: стерилизовала шприцы и судна, помыла дезинфицирующим раствором кабинет, сполоснула после ужина посуду. Около полуночи она обошла палаты.

Затем села у себя в сестринской. У нее не выходила из головы старшая медсестра Берта, при этом она вспомнила, что' рассказывал о войне отец. Иногда по вечерам, если они с Ульрикой уже лежали в постели, он приходил к ним в комнату, усаживался на одну из кроватей и рассказывал истории.

Когда они еще были маленькие, он рассказывал сказки, наигрывая при этом на губной гармошке, позже начал рассказывать истории, которые пережил сам в детстве. А когда он был ребенком, была война. Он рассказывал, как они с матерью сидели в бомбоубежище, как он пугался, если падали бомбы, как ночами небо было красным от горящих домов. Но еще он рассказывал, как он злился на то, что отец его до сих пор не в армии, как у большинства одноклассников. Те могли рассказывать о "подвигах" своих отцов, а он нет. В конце концов отца забрали в солдаты. Тогда он стал бояться, что тот может погибнуть, потому что все чаще по утрам им приходилось вставать в классе и петь песню "О добром товарище", потому что погиб отец одного из одноклассников.

Он рассказывал, как они с матерью незадолго до конца войны жили в маленькой деревушке на Нейсе*. Дни напролет через населенный пункт шли колонны беженцев, мальчики стояли на обочине и им это казалось жутко интересным - ничего им так страстно не хотелось, как самим скоро так же ехать по стране. Ехать целый день на телеге за лошадью - ничего прекраснее они себе представить не могли. По вечерам он часто стоял с матерью у реки. Со стороны, откуда днем приходили колонны беженцев, словно далекие раскаты грома, слышались разрывы гранат и бомб. Он боязливо прижимался к матери.

- Однажды, - рассказывал он, - в деревню после обеда приехала машина с громкоговорителем. Всем жителям было приказано покинуть улицу и разойтись по домам, и никому не выглядывать в окна. Мы с другом спрятались в каком-то сарае. Сквозь щелку мы наблюдали за улицей - нам было интересно, что произойдет. Сначала появился автомобиль, в которой сидели офицеры СС, за ним примерно десять или больше фургонов для перевозки мебели - люди в полосатых костюмах тянули за собой эти тяжелые фургоны за длинные веревки. Рядом шли эсэсовцы с автоматами. У людей был истощенный и больной вид, усталыми шагами шаркали они по настилу деревенской улицы, а эсэсовцы орали, чтоб те бежали быстрее. Если кто-то спотыкался, то тут же подбегал эсэсовец и бил его прикладом. У нас перехватило дыхание. Как раз, когда мимо нашего убежища проезжал предпоследний фургон, задняя дверца отворилась и какой-то эсэсовец выкинул на улицу пустую бутылку из-под шнапса. Она попала в одного из людей следующего фургона, он свалился, двое товарищей быстро подняли его, взяли в середину, его ноги волочились по настилу дороги - он потерял сознание. Проехал последний фургон, улица осталась лежать словно вымершая. Мы еще немного полежали в соломе, затем услыхали выстрелы с той стороны, куда исчезла колонна. Мы вскочили и побежали домой. Я спросил у матери, что это за людей мы видели. "Это заключенные концлагеря," - сказала она. Когда я поинтересовался, почему с ними так обращались, она отослала меня прочь - кроликов кормить. Я заметил, что она не хотела об этом говорить. Позже я увидел, как через деревню к кладбищу проехала телега с мертвецами в одежде заключенных. Эсэсовцы расстреляли их за деревней, так как они уже не могли бежать дальше.

Тина вспомнила, как в тот вечер, когда отец им это рассказал, Ульрика легла к ней в кровать и плакала.

Тина подошла к окну, открыла - ясное морозное небо было усыпано звездами, луна заливала здания и голые деревья бледным светом, было тихо, лишь то и дело раздавался шорох проезжавших машин.

"Вообще-то Берта права," - подумала она, - "мы иногда и правда не понимаем, как нам сейчас хорошо."

Незадолго до шести часов зазвонил телефон. Это была Одетта.

- Вот жизнь у тебя - можешь сейчас спать идти; а мне - полный вперед: Марио в детсад вести, а потом еще на совещание в Центр.

- И ты мне позвонила это рассказать? - спросила Тина.

- Не только - вчера вечером мне мой Берндик из Штюкова позвонил. На три недели со Штюковом - кранты. Парней на неделю раньше запланированного в зимний лагерь отправляют. Кроме того, должна передать тебе горячий привет от Франка. Чао, приятных снов.

12

Я уже два дня как вернулась к своим малышам, когда в родильное поступила девушка, решившая отказаться от своего ребенка. Когда я это услышала, мне стало интересно, что это может быть за девушка. Так как вообще-то мне в родильном отделении делать нечего, у меня не было возможности встретиться с ней.

Не могу себе представить, как у женщины может сердце позволить отдать своего ребенка. Я могу понять, что ребенок появился не вовремя, но чтобы его отдать - нет, такого я себе представить не могу. Всякий раз, как у меня выпадала минутка, я спускалась в родильное отделение и слонялась по коридору. Я приглядывалась ко всем женщинам, ходившим туда-сюда по коридору - пыталась определить, кто из них мог быть этой девушкой. Одна мне бросилась в глаза. На ней был короткий халатик, а накрашена она была так, словно на карнавал собралась, и еще на ней были туфли с каблуками. С каблуками! И походкой она отличалась от остальных женщин - те ходили медленно, задумчиво, почти шаркая ногами; эта же девушка шла по коридору, почти пританцовывая. Я дала бы ей лет 19 - может, 20. Я задумалась, как бы с ней заговорить. Мне интересно было, правильно я угадала или нет.

Девушка шла мне навстречу.

- Вы так шагаете, словно торопитесь, - сказала я мимоходом. Это было не слишком к месту, но она развернулась и пошла рядом.

- Я и так тороплюсь - мне б хотелось, как только все произойдет, так сразу и выписаться.

- Это вам надо своему ребенку сказать.

- Вы тоже в этом отделении работаете? - спросила она.

- Нет, я из отделения новорожденных. Когда родите, я принесу вам ребеночка для кормления.

Меня распирало любопытство, как она на это отреагирует.

- Со мной у вас работы не будет, - сказала она. - Я-то как раз своего ребенка с собой не забираю.

Она посмотрела мне в лицо - наверно, пыталась определить мою реакцию.

- А, - сказала я и больше ничего. Мне захотелось уйти.

Она крепко схватила меня за руку.

- Послушайте-ка, неужели это все, что у вас есть на это сказать - по-вашему, все в порядке, что я не хочу взять ребенка...

- Меня это не касается, зачем мне в это вмешиваться. Вероятно, у вас были веские основания для своего решения, - сказала я холодным тоном. У меня вдруг пропало всякое желание с ней разговаривать - мне она была несимпатична. Еще мне не понравилось, что она так истерично громко разговаривает - другие женщины, прохаживавшиеся по проходу, на нас оборачивались. Я пошла быстрее, она оставалась рядом. Чуть потише она сказала:

- Сейчас ребенок мне мешает, мне он сейчас ни к чему - если бы сроки не пропустила, то я бы от него избавилась... позже я смогу заиметь хоть полдюжины.

- Мне нужно идти, - сказала я. - Значит, я вас еще увижу, когда будете лежать в отделении рожениц.

Она резко остановилась.

Поднявшись к себе в отделение, я рассказала Аните, что поговорила с той девушкой.

- Я б таких по щекам нахлестала, отлупила без угрызений, а ребенка в пустыню отправила, такие мне по душе, - сказала Анита, - Уж тогда на прерывание хотя бы решались, по-моему.

Я не придерживаюсь мнения Аниты. Прерывание беременности тоже не такое решение, какое я нахожу хорошим. Но могу себе представить, что с точки зрения чувств, это легче пережить, чем ребенка выносить, в свет принести, а потом отдать. Тогда с ребенком уже есть связь, человек его уже увидел и услышал, как он кричит. Если после этого человек может с ним расстаться, то у него, наверно, вообще никаких чувств нет.

Когда я назавтра пришла на дежурство, малышка девушки уже лежала у нас в отделении. Это была девочка с черными волосиками и длинными-предлинными ресничками, весом 3450 граммов. Славная малышка. На графике стояла лишь фамилия матери, имени у малышки еще не было, данные об отце отсутствовали, в графе "работа" у матери стояло: "студентка", после двоеточия за словом: "аборты" было отмечено, что полтора года назад у нее было прерывание беременности. Я начала эту девушку ненавидеть. Незадолго до того, как я в полдень приготовила новорожденных, чтобы отнести кормящим матерям, вошла Берта.

- Чтобы вы по недосмотру того ребенка не отвезли. При таких случаях отказа матерям не дают увидеть ребенка, - сказала она, при этом взяла ребенка из ячейки и покачала на руках. - Ах ты, маленькая бедняжка, - сказала она и положила бережно обратно в ячейку.

Я повезла детей в отделение кормящих матерей, раздала их по палатам. В палату, где лежала та девушка, я занесла двух. Девушка лежала у окна. Когда я вошла, она повернулась к окну. Я осмотрела груди женщин, обмыла и показала, как держать ребенка. Когда я уже все сделала, то не ушла, как обычно, из палаты, а помыла раковину, при этом наблюдая в зеркало за девушкой у окна. Та развернулась и смотрела на матерей, кормящих своих детей.

- Мой не пьет, сестра, - сказала одна. Я подошла - та девушка на меня взглянула мельком, и тут же отвернула лицо назад к окну. Я показала женщине, как нужно левой рукой поджимать грудь около соска, чтобы носик ее ребенка не закрывало и он мог, как надо, вдыхать воздух. Ребенок начал сосать, как дикий, и женщина улыбнулась. Я вышла из палаты.

В начале третьего, когда рабочий день у меня уже закончился и я как раз собиралась подняться в свою комнату, я увидела в коридоре ту девушку. Ходить ей было тяжело, она шла медленно и еле-еле поднимала ноги над полом, что придавало ее походке что-то волочащееся. Она остановилась. Я прошла мимо, не обращая на нее внимания. Мне не хотелось с ней разговаривать. Что я ей могла сказать? К тому же я торопилась, собиралась лечь спать, потому что к десяти вечера мне нужно было на следующее дежурство, а я еще хотела написать письмо Франку, к тому же - длинное. Так я и сделала. Я написала ему среди прочего об этой девушке. Вечером Ингрид рассказала мне, что "злая мать", как она ее назвала, во время всех часов посещения просидела на скамейке у стекла, через которое показывают детей, и смотрела, как отцам и бабушкам показывают новорожденых.

- У ней проблемы с грудью - горячая и твердая. Ей нужно ее охлаждать. Ты должна за ней присмотреть. Отнеси ей молокоотсос, - сказала Ингрид, перед тем как идти домой.

Я как раз пеленала, когда постучали. Я подумала, что это какая-нибудь из матерей, принесшая сдать откачанное молоко. Перед дверью стояла та девушка:

- Можно войти?

- В отделение для новорожденных заходить запрещено, - сказала я.

Вид у нее был очень беспомощный, и мне вдруг стало ее жалко. Я взяла ее за руку, закрыла дверь и подтолкнула ее в сестринскую.

- Садитесь, я сейчас приду, - сказала я.

Я пошла к Аните, которая как раз укладывала ребенка в инкубатор и придавала нужное положение синей лампе над ним.

- Знаешь, кто сидит в сестринской?

- Китайский император, не иначе, - сказала Анита, не отвлекаясь от работы.

- Девушка, отказавшаяся от ребенка.

Анита прервала работу.

- Ты с ума сошла? Выкинь ее сейчас же.

- Оставь меня с ней наедине минут на 10 - посмотрим, чего она хочет, - сказала я.

- Тина, ты не отдаешь себе отчета, в какую можешь влипнуть неприятность. Выкинь ее - это единственно правильный поступок.

Я вернулась в сестринскую, где меня дожидалась девушка.

- Скажите мне, пожалуйста, как выглядит мой ребенок, сестра - пожалуйста, - сказала она.

Я задумалась. Зачем ей хочется знать, как ее ребенок выглядит, если она его не собирается забирать?

- Красивая маленькая девочка - у нее длиннющие реснички.

- А можно мне на нее разок посмотреть - только на минуточку? - попросила она.

- Нет, так уже точно дело не пойдет - это не позволено: матерям, добровольно отказавшимся от ребенка...

Я не договорила - у меня появилось ощущение, будто это говорю не я, а старшая медсестра Берта. Мне стало до того жаль девушку, что я уже даже понять не могла, как это я совсем недавно испытывала к ней ненависть. В то же время я почувствовала себя беспомощной - не знала, что мне теперь делать.

- Сестра, пожалуйста - только на минутку, - снова попросила она.

Я одно мгновение колебалась. Если ты ее сию же секунду не выставишь, то... Секунда прошла.

Я пошла за ребенком. Я причесала его, как всегда делала, когда показывала детей через стекло.

Когда я вошла в сестринскую, девушка встала.

Так, как она, не смотрела своего ребенка еще ни одна мать. Мы стояли молча самое малое минуты 3-4. Девушка заплакала. Я дала ей ребенка в руки. Она прижала его к себе и все повторяла:

- Ребеночек мой, ребеночек мой.

Вдруг девушка совершенно успокоилась.

- Я ее не отдам, я оставлю ребенка себе, я ее не отдам, - сказала она твердым голосом.

Я не заметила, что в дверях уже некоторое время стоит Анита. Только когда она высморкалась в платочек, я ее заметила. Я испугалась, что Анита скажет что-нибудь не то. Еще раз высморкавшись, она сказала:

- Ну, тогда нужно нам, пожалуй, грудь охладить, чтобы ваш ребенок смог завтра с утра пораньше насосаться до отвала.

Девушка отдала мне ребенка и, улыбаясь, пошла назад в отделение кормящих матерей. Анита повалилась в кресло и заревела.

Когда я позже вернулась в сестринскую, Анита поставила на стол две кофейных чашки.

- У меня дома еще целый сверток детских шмуток, я их завтра захвачу с собой. И еще надо поспрашивать, у кого есть уже ненужная коляска. По-моему, у Ингрид, козы, стоит одна. Пусть притаскивает.

- Я от тебя этого не ожидала, - сказала я Аните. - Ты разве не собиралась ее вышвырнуть?

- Тебе еще многое предстоит узнать, золотко мое, - сказала Анита и лихо разлила по чашкам кофе.

В следующие дни Катрина - так звали девушку - стала звездой отделения. На графике теперь стояло и имя новорожденной: Ивонна.

Вчера Катрину выписали. Анита прикомандировала в больницу своего мужа на "траби-комби"*, чтобы отвезти ее в студенческое общежитие. Сказать по правде, мы насобирали столько детских вещей, что Катрина могла бы с ними первые три года вырастить тройняшек. Даже Берта не преминула сделать вклад. Две дюжины пеленок мягкого сорта - на ее счету. И все же я сама точно не знаю, правильно ли я поступила. Что если у Катрины жизнь все-таки не заладится? Что если ребенок от этого пострадает - если она его забросит? Не будет ли в этом и моей вины?

Сегодня я поговорила об этом с Анитой.

- Ну ты и мышка, - сказала она. - Сначала инсценируешь всю эту суматоху, а потом на тебя вдруг нападает страх перед собственной храбростью. Ну, в любом случае свои угрызения совести ты можешь поберечь - до настоящего момента все выглядит положительно: сначала не хотела своего ребенка, теперь он у нее, и она счастлива. Кроме того, заботятся о ней в конце концов и еще парочка людей. Главврач, например, связался с социальной работницей института - на этой неделе она переедет с ребенком в отдельную комнату. И, в конце концов, ты и сама можешь к ней в гости зайти - может, она тебя крестной выберет.

Я наметила навестить ее - не сегодня и не завтра, но, может быть, через пару недель.

Перед тем как началась суматоха с Катриной, мне в голову пришла одна мысль, которая потом опять забылась. Сегодня она вдруг опять пришла. В центре есть одна музыкальная школа - там преподают и вокал. Хочу только разузнать - это ведь ничего не стоит...

13

Стоял весенний день в середине февраля. Четыре недели Тине все выглядело серым: небо, дома, люди, улицы - всё.

С нового года она Франка так и не видела. Сейчас солнце выглянуло в двух смыслах: во-первых, оно и впрямь было на небе - круглое и яркое, а во-вторых, в следующее воскресенье она поедет в Штюков. Тина выглянула из окна сестринской. Мимо по улице ехал на велосипеде трубочист [* счастливая примета???]. Он увидел Тину и улыбаясь помахал рукой. Она помахала ему в ответ. "Сегодня днем, решила она, я съезжу в музыкальную школу".

В без малого четыре она входила в ворота дома на Хуберт-штрассе, оказалась в канцелярии, объяснила, что хочет брать уроки вокала.

- Сейчас с этим, пожалуй, ничего не выйдет - новый курс начинается лишь с сентября, - сказала ей девушка старше нее, неохотно подняв глаза от письменной работы.

Тина представляла себе начало немного по-другому.

У окна сидела дама, заслуживающая это название: пышные белокурые волосы, скромно накрашена, элегантная одежда, перстни на пальцах.

Тина увидела ее, лишь когда собралась выйти.

Она была почти у двери, когда дама заговорила с ней:

- Простите, фройляйн*, а у вас есть какое-либо предварительное образование - я хочу сказать: у вас уже было какое-то певческое образование, или же вы новичок?

- Я семь лет пела в хоре, - сказала Тина.

- Интересно, - сказала дама. - Разрешите представиться: моя фамилия - Шульце-Мюллер-Бергау.

Она протянула Тине руку в перстнях.

- Христина Бергер, - сказала та.

- Тогда вы, конечно же, умеете петь с листа?

- Когда-то умела, но все-таки прошло 6 лет, - ответила Тина, умолчав о том, что никогда не была маэстро мирового уровня в пении с листа.

- Почему вы сразу же после хора не начали обучение вокалу?

- Я хотела сначала получить настоящую профессию.

- Это не возбраняется. И что перед вами маячит - я хочу сказать, о каком направлении вы думали? Куда должно нацелиться ваше образование? - спросила фрау Шульце-Мюллер-Бергау.

Тина почувствовала, что от ответа на этот вопрос зависит решение.

- Я бы с удовольствием стала оперной певицей, - сказала Тина.

- Вот как, - сказала фрау Шульце-Мюллер-Бергау пораженно, так как с такими замыслами она сталкивалась редко - большинство появлявшихся здесь девушек имели виды на карьеру поп-певицы.

- Интересно, - повторила она, - у вас сейчас есть время? Меня перевели с моего 16-часового ученика - так что у меня-то есть.

- У меня тоже, - сказала Тина.

Фрау Шульце-Мюллер-Бергау накинула на плечи меховой жакет и сказала:

- Тогда пройдемте со мной.

Они спустились по лестнице, пересекли двор, поднялись на четыре этажа. Они вошли в комнату, которая произвела впечатление на Тину. Рояль, портреты композиторов по стенам, а на полке - ноты и ноты. Фрау Шульце-Мюллер-Бергау положила свой меховой жакет на стул, порылась в стопках нот, положила один листок на рояль, другой сунула в руку Тине. Тина испугалась. "Уж не думает ли она, что я сходу с листка пропеть сумею," - подумала она. От внимания фрау Шульце-Мюллер-Бергау не ускользнула неуверенность Тины.

- Не бойтесь, я буду аккомпанировать. Сначала я вам проиграю всю партию, а потом попробуем вместе.

У Тины камень с сердца свалился. Песня была ей знакома - из Шуберта. Она мурлыкала в такт музыке.

- Ну, а теперь попробуем вместе, - сказала фрау Шульце-Мюллер-Бергау и вновь ударила по клавишам. Тина запела. Когда она кончила, учительница музыки продолжала молчать. "Она в ужасе, что я прокаркала как ворона," - подумала Тина. Преподавательница молча встала, взяла с полки еще два листка с нотами. Песня, которую Тина теперь держала в руках, была ей незнакома - ни мелодия, ни текст, - а ноты ей помогали мало. Она уже собралась сознаться, что не умеет петь с листа, как фрау Шульце-Мюллер-Бергау сказала:

- Дитя, я сейчас опять сначала проиграю всю мелодию, а потому уже ты начнешь.

Это была несложная мелодия - песня Моцарта.

- Слова мы опустим - просто пойте "ля-ля".

И Тина спела.

Когда она закончила, отзвенел последний тон, фрау Шульце-Мюллер-Бергау пробормотала:

- Поразительно, в высшей степени поразительно.

Затем она сказала:

- Вы знаете, дитя, что у вас необычайный голос? Техники у вас правда нет, но ей можно научиться. Необычайное дарование.

Тина покраснела - она не знала, что сказать. Но сердце у нее колотилось от радости.

- Разумеется, мы не станем дожидаться сентября - начнем на следующей же неделе. Я только у вас еще не спросила: кем вы, в сущности, работаете?

- Детской медсестрой, - сказала Тина.

- Значит, работа у вас посменно?

- Да.

Фрау Шульце-Мюллер-Бергау полистала маленький настольный календарь.

- Сможем мы договориться на 18 часов в пятницу? - спросила она.

- Да, только если у меня выпадет ночная...

- Не волнуйтесь: об этом вы наверняка будете знать за неделю - тогда придете утром ко мне домой.

Сидя в скоростном трамвае, Тина думала: "Я сейчас же напишу об этом Франку - то-то подивится." Прежде чем выйти на Шёневайде, она уже передумала: "Писать не буду - в воскресенье я ему об этом расскажу - самой интересно посмотреть: какая у него при этом будет физиономия."

За ужином она рассказала родителям о том, что с ней было у фрау Шульце-Мюллер-Бергау и что она теперь опять станет петь.

- Зачем забивать голову всякими пустяками, когда у тебя такая хорошая работа. Вечно ты себе строишь воздушные замки, - сказала мать.

- А меня радует, что ты опять начала, - сказал отец. - Если у человека есть особое дарование, то он должен что-то и из него сделать.

Несмотря на то, что по телевизору передавали футбол, кинескоп остался темным. Этот вечер стал вечером болтовни с многочисленными историями, начинавшимися со слов: "А помнишь...?"

- А помнишь историю с твоим аппендицитом? - спросила мать. Еще бы Тина не помнила. Она годами терроризировала родителей своим аппендицитом. Регулярно, если они хотели вечером куда-нибудь сходить, у Тины начинал болеть аппендикс. Родители оставались дома, вызывали скорую помощь, врач ощупывал Тине живот, говорил подтянуть ноги и при этом кашлянуть, а потом констатировал, что ничего особого нет. Этот фокус сработал с родителями лишь пару раз - они все равно уходили. Тогда страдать доставалось Ульрике. Едва только родители выходили из дому, как Тине повсюду начинали слышаться шорохи. Ульрике приходилось заглядывать под кровати, не лежит ли там кто-нибудь, в шкафы, за гардины - а Тина тем временем лежала спрятавшись под одеялом. Лишь когда Ульрика говорила: "Можешь вылезать," - Тина выныривала багровая и вспотевшая и теперь утверждала, что у нее температура - и это уж точно из-за аппендицита. Тогда страхи начинались у Ульрики. Весь переполох кончался, как только из коридора в комнату проникал звук запираемой двери. Тина свертывалась калачиком и засыпала.

Трюк с аппендицитом она пробовала снова и снова. Как-то под рождество - ей было 11 лет - родители вечером собрались идти к друзьям; планировалось, что они отпразднуют у друзей и Новый год. Одно лишь известие об этом тут же нанесло удар по аппендиксу Тины. Опять пришлось вызывать "скорую". Отец Тины долго проговорил в другой комнате с врачом. На следующий день Тину отвезли в больницу, и назавтра аппендикса у нее не было.

Уже лежа в постели, Тина опять встала, села в ночной рубашке у стола и написала письмо Франку. Она пообещала ему большой сюрприз на воскресенье. Заклеив письмо, она вползла под одеяло.

И вот он опять - долго уже не виданный сон: она стоит на сцене в блестящем длинном платье, поет, публика благоговейно слушает, она - Королева Ночи, Констанца, Аида. Дирижер в оркестровой яме подмигивает ей, он похож на отца, потом на Франка, она Эсмеральда - "...тореадор, смелее в бой..." - вдруг рампа превращается в обочину улицы, нарастает мощный шум мотора, заглушает ее голос, мимо медленно проезжает огромный грузовик "татра", из кабины машет рукой Франк...

Раньше этот сон кончался по-другому: занавес падал, зал разражался рукоплесканиями, занавес опять подымался, она кланялась с краешка сцены, рукоплескания переходили в ураган.

Утром в воскресенье она встретилась с Одеттой; в Кёнигс-Вустерхаузен они пришли на полчаса раньше, чем нужно.

Они прохаживались перед вокзалом, дул холодный ветер.

- Пойдем лучше в зал ожидания, а то еще воспаление легких себе заработаем, - предложила Тина.

Казалось, у Одетты есть какая-то идея.

- Пройдемся до кольца, - сказала она.

Машины ехали по кругу, исчезали под переездом. Одетта сделала знакомое движение большим пальцем.

- Ты что, с ума сошла? - спросила Тина.

Остановилась машина с берлинским знаком. Мужчина в фуражке "Принц Генрих" покрутил ручку, открывая стекло:

- Вам куда, леди?

- В Штюков, маэстро, - сказала Одетта.

- Ну, тогда - ничего лучше, как сесть в машину.

Тина заколебалась.

- Поехали, - распорядилась Одетта.

Разговор в машине поддерживала Одетта, а мужчина вел машину так, словно хотел показать, что, по сравнению с ним, все гонщики мира годятся разве что на какое-нибудь пенсионерское ралли. В Штюков прибыли почти на час раньше.

- И что теперь будем делать? - спросила Тина.

- Сразу за казармой есть кафе.

Они пошли туда. Там было почти пусто, лишь в дальнем углу за столиком у окна сидело пятеро солдат.

Девушки заказали кофе, Одетта еще попросила принести кремовое пирожное. Солдаты держали Тину и Одетту на прицеле. Когда официантка подала обеим кофе, то поставила рядом и два шоколадных стаканчика с яичным ликером.

- Мы этого не заказывали, - сказала Тина.

- Это от тех господ, - сказала официантка и исчезла.

Солдаты смотрели на столик девушек.

- Что нам теперь делать? - спросила Тина.

Одетта подняла свой стаканчик, чокнулась с ними и смакуя стала прихлебывать яичный ликер. Тина сделала так же, только не стала оборачиваться к солдатам. Они уже принялись за шоколадные стаканчики, когда к их столику подрулил один из солдат.

- Вы так и собираетесь сидеть здесь одни? Пойдемте к нам, красавицы.

У Одетты на языке уже вертелась какая-то фраза согласия, но прежде чем она успела что-то сказать, Тина возразила:

- Нам и здесь неплохо, генерал, так что мы это так и хотим оставить.

- Почему это? - спросила Одетта.

- Я остаюсь, - твердо сказала Тина.

Одетта пожала плечами.

- Серьезно, - сказал солдат, - просто смотреть не могу, как вы здесь торчите в одиночестве. - Он сел. - Вы же ведь не против?

Не успел он продолжить беседу, как у столика появился еще один солдат. Тине это было не по душе, но не хотелось ей и выглядеть недотрогой. Поэтому она ничего не сказала. И тот и другой солдат заказывали одну порцию за другой. Одетта не отставала.

- А ты почему ничего не пьешь? - поинтересовался солдат.

- Не хочу поступать нечестно, - сказала Тина.

- Как это? - спросил он.

- Ну, вы вкладываете и вкладываете, а в конце концов вам ничего не выгорит.

Солдат расплылся в улыбке.

К тому времени, когда девушки отправились в путь, чтобы хотя бы за пять минут до остальных приехавших поездом оказаться у вахты, Одетта уже выпила два яичных ликера и четыре двойных коньяка. На свежем воздухе их действие сказалось. Она хихикала сама с собой:

- Неплохие ребята попались.

Она неосторожно шагнула слишком далеко вправо, так что Тине пришлось ее подхватить. Тина догадывалась, что у ворот возникнут проблемы - больше всего ей хотелось оставить Одетту тут.

Прежде чем подойти к караульной будке, где в маленькое окошко нужно было назвать фамилию, звание и роту солдата, они проходили в узенькие ворота. Сразу за воротами стоял лейтенант.

Хотя Тина изо всех сил старалась держать Одетту по прямому курсу, все же случались колебания то влево, то вправо, и ко всему несчастью, Одетта начала еще и напевать "Синюю ночь" - негромко, но достаточно, чтобы лейтенант насторожился.

Он стал у них на пути.

- В таком виде я вас на объект пропустить не могу, - сказал он.

- Что вы хотите сказать? - спросила Тина.

- На объект не допускаются лица, находящиеся под действием алкоголя, - сказал лейтенант.

- Я не нахожусь под действием алкоголя, - сказала Тина, и ей было трудно остаться спокойной.

- А я и подавно, - настаивала Одетта, размахивая по сторонам своей сумочкой.

- Проявите благоразумие, поезжайте домой, приезжайте снова на следующий выходной.

- И не подумаю, - сказала Тина, теперь уже со злостью - хотя больше на Одетту, чем на лейтенанта.

- Как вам угодно. Скажите, пожалуйста, к кому вы.

Девушки назвали фамилии и роту, лейтенант записал.

- Теперь я вас попрошу покинуть территорию. Вам на четыре недели запрещен вход на объект. Оба солдата будут поставлены в известность сегодня же. - Он развернулся и больше ими не интересовался.

Тина заплакала. Она всхлипывала, представляя, как отреагирует Франк, когда ему сообщат о произошедшем у караулки.

Тина оставила Одетту и ушла.

В лесу Одетта ее догнала.

- Я дурная корова, это я виновата - иди врежь мне разок, - слышала Тина за спиной слова Одетты. Она не оборачивалась. Одетта так и шла за ней по пятам.

Тина размышляла: что можно сделать, чтобы Франк еще сегодня узнал, что' на самом деле разыгралось? Мысль о том, что он подумает, будто она в пьяном виде прошла через ворота, сводила ее с ума. Даже если бы у нее с собой была бумага и конверт и она тут же на открытой остановке написала письмо, то к завтрашнему дню оно в руки Франка еще не попало бы. Тина была в отчаянии.

- Серьезно, Тина, я балда, только постой немного, - сказала Одетта. Тина обернулась. Одетта села на пенек, подтянула колени, прижалась к ним лицом, ее плечи вздрагивали.

- Что только подумает обо мне Берндик? - причитала она.

Вдруг Тине в голову пришла идея: телеграмма - вот решение. Нужно только подать ее как можно раньше. Когда поезд въехал в Кёнигс-Вустерхаузен, она уже знала текст: "милый франки тчк все не так зпт как ты думаешь тчк письмо следом тчк твоя тина". В ресторане напротив вокзала она попросила у администратора разрешения воспользоваться телефоном. Он разрешил.

Дома Тина рассказала о том, что разыгралось у ворот казармы. Еще пока она рассказывала, зазвонил телефон.

- Это тебя, - сказал отец.

Звонил Франк.

- Что все это должно означать? Я тут жду-жду целый день, потом приходит телеграмма с совершенно непонятным текстом. Что все не так, как я думаю?

Хотя Тина чувствовала гнев Франка, она была рада слышать его голос. Значит, лейтенант еще ничего Франку не сообщил. Тина рассказала обо всем наскоро Франку. Его комментарий был кратким:

- Эта Одетта - тупая баба.

Тина услышала, как голос вдали сказал:

- Братан, давай кончай, а то мне влетит.

- Мне на следующий выходной, может быть, дадут увольнительную - но это пока не наверняка, так что всего хорошего, Тина.

- Ты злишься? - спросила Тина.

- Уже нет. - сказал Франк.

Затем на линии раздался щелчок, разговор окончился. Тина была рада, что Франк позвонил.

В пятницу прибыл не Франк, а телеграмма: "увольнительной нет тчк может на следующей неделе тчк сердечно целую Франк тчк".

Это все из-за того случая у ворот, подумала Тина. В субботу и воскресенье она дала себя распределить на дежурство. В понедельник пришло письмо. Франк отказался от увольнительной добровольно. Один из ребят в роте, ставший на неделе отцом, не смог бы съездить в увольнительную, если бы Франк не отказался. Такое обоснование Тина приняла.

На этот раз она получила уже в среду письмо, где говорилось, что Франк опять не приедет, потому что нужно отогнать два грузовика на монтирование трубопровода на один ремонтный завод на севере - одна из машин была его. Он писал, что вообще-то рад этой поездке, если бы цена за нее не была столь высокой - потому что теперь они и в этот выходной не увидятся.

Следующие дни Тина была молчалива - сигнал для коллег, что у нее не все ладно.

- Проблемы? - спросила Анита.

- С чего ты взяла - я чуть не лопаюсь от счастья, - ответила Тина.

- Чувствуется, - сказала Анита.

Вечером в пятницу в дверь к Тине постучалась старшая медсестра Берта. В руке она держала тоненькую книжку в черном переплете.

- Можно присесть? - спросила она.

Тина подвинула ей стул.

- Со среды вас словно подменили, Тина - что-то случилось?

Тина рассказала о вот уже второй раз сорвавшемся увольнении.

- Мне печально это слышать, Тина - правда, - сказала старшая медсестра Берта. - Тогда я, наверно, могу вас попросить, Тина, о том, о чем раньше не осмеливалась.

- Мне угадать, о чем речь? Можно ручаться, о дежурстве в выходные.

- О ночном дежурстве с субботы на воскресенье... - сказала старшая медсестра Берта.

- С низким поклоном, - сказала Тина.

Попив вместе с Тиной чаю, старшая медсестра Берта стала прощаться.

- Чуть не забыла: эта книга - может быть, вы ее почитаете - на меня она произвела сильное впечатление, - сказала Берта, сунула Тине книгу и вышла из комнаты. Тина легла на кровать, включила магнитофон.

- "По семи мостам должна ты пройти,

Семь мрачных лет перенести,

Семь раз, словно пепел, стать..."

Она подумала об этом дне. Она уже в третий раз побывала на уроке пения у фрау Шульце-Мюллер-Бергау. Та так взялась за Тину, что у нее сейчас болело горло. У нее были большие планы на нее. Фрау Шульце-Мюллер-Бергау была убеждена, что в лице Тины к ней в руки попал талант, дающий повод для самых величайших надежд. И у нее уже была программа для Тины. К осени она хотела с ней выучить полдюжины песен - эти песни должны были составить костяк вечера-концерта, который собиралась устроить музыкальная школа.

- На него приходят авторитетные люди из Штаатс-оперы и из Комической оперы, которые постоянно ведут поиск молодых талантов, дитя мое, - ты понимаешь, какой это шанс? - сказала фрау Шульце-Мюллер-Бергау. Но Тина вовсе не слушала, как следует - она все еще злилась, что Франка и в этот выходной увидеть не придется.

От внимания преподавательницы не ускользнуло, что ее эйфорические планы не находят большого отклика у Тины. Она сказала:

- За три года я доведу тебя до сценической зрелости, дитя. Мы каждый год проводим что-то вроде биржи талантов. Наши выпускники поют и играют людям из музыкальных театров. У лучших есть шанс на ангажемент. Мы этого добьемся, ты должна лишь желать этого и работать и работать.

Тина попыталась погрузиться в одну из своих прекрасных мечт: она на сцене в свете прожекторов... - но это ей не удалось. Она поднялась, разделась, помылась, накинула на себя ночную рубашку. Взгляд ее упал на лежавшую на столе черную книжку. Она взяла ее в руки. "Предупреждая господа Бога" - стояло на обложке. Она опять легла, полистала книжку, затем начала читать сначала. Действие разворачивалось в кардиологической клинике. Было интересно, но ее не затрагивало. Она пролистнула пару страничек. Затем прочла такое, от чего была так потрясена, что выпустила из рук книгу не раньше, чем прочла до последней страницы. Еврейский врач - сегодня признанный кардиолог Польши - рассказывал о пережитом в варшавском гетто во время фашистской оккупации. 400 000 евреев - примерно по 10 000 в день - прогоняли через ворота товарной станции, загоняли в товарные вагоны и увозили в газовые камеры лагеря уничтожения. Детей, женщин, старых и молодых, мужчин, целыми семьями. У ворот, через которые им всем нужно было пройти, он - тогда девятнадцатилетний парень - стоял уполномоченным группы сопротивления.

Ему каждый день удавалось спасти несколько обреченных на смерть, он приводил их в больницу рядом с воротами. Медсестры-ученицы в ослепительно-белой одежде ломали спасенным ногу или руку, чтобы налицо была уважительная причина для пребывания в больнице. Главврачу от нацистов было выдано 40 номеров на выживание. Кто получал такой, тому было обеспечено не депортироваться из гетто в лагерь уничтожения. Всем остальным угрожала верная смерть. Главврач раздала эти номера части больных; медсестры-ученицы, с отличием сдавшие выпускной экзамен, получали от главврача "номер на выживание".

Тина попыталась представить себе, как бы она повела себя в такой ситуации. Это ей не удалось. Она почувствовала в горле ком. Она прочла: "Когда началась ликвидация и к нам в больницу приводили людей с первого этажа, одна женщина наверху произвела на свет ребенка. При этом были врач и медсестра. Когда ребенок родился, врач протянул его медсестре. Она положила его на подушку и накрыла сверху другой. Ребенок похныкал и смолк.

Сестре было 19. Врач ей перед этим не сказал ни слова - она сама знала, что делать..."

У Тины перед глазами поплыли буквы, она заплакала. К трем часам утра она дочитала книгу. Спать она не могла. Ее не покидали картины из книги. Она представила себе, что она медсестра или врач, который дает детям цианистый калий, чтобы уберечь от мучительной смерти в газовой камере. У нее появилось чувство, похожее на страх - больше всего ей сейчас бы хотелось пойти в соседнюю комнату к Берте. Она встала, включила свет, села за стол и написала длинное письмо Франку.

В нем не было ни единого слова сетований на то, что они и в этот выходной опять не увидятся. Она писала Франку о прочитанном. Поймет ли ее Франк? Может быть, не нужно отправлять это письмо. Но она засунула его в конверт и заклеила.

И она была рада своему ночному дежурству с субботы на воскресенье. Медсестры с вечерней смены совсем не разозлились, когда Тина заступила на дежурство на час раньше положенного. К половине одиннадцатого сломя голову прибежала Ингрид.

- К нам сегодня в гости бабушка из Западного Берлина приезжала. Пришлось сначала до вокзала на Фридрих-штрассе ее проводить, - извинилась она. Она повесила пальто в шкаф. Прежде чем надеть халат, она немного повертелась из стороны в сторону перед Тиной.

- Ты в последнее время балетом занялась? - спросила Тина.

- С чего ты взяла?

- Да танцуешь тут по всей комнате, как прима-балерина, - сказала Тина.

- Тебе ничего в глаза не бросается? - спросила Ингрид.

Разумеется, Тине бросилось в глаза, что Ингрид - в новых вельветовых джинсах, которые сидели на ней фантастически хорошо.

- Еще как, - сказала Тина, - волосы себе слегка подкрасила.

- Да ну, чушь. Джинсы! Только что импортированы. С ума сойти как сидят, да?

- Тесноваты - сзади тебе нужно хотя бы на номер крупнее.

- Зависть неимущих, - сказала Ингрид и надела наконец халатик.

Они без слов занялись своей работой.

Через некоторое время Ингрид вошла из отделения рожениц, куда относила пустые молочные бутылочки.

- В коридоре солдат какой-то ошивается, - сказала она мимоходом Тине. - мог и твоим ухажером быть.

Тут же раздался стук в дверь.

Тина открыла. Перед ней стоял Франк. Она втащила его внутрь, они поцеловались.

- Свисток, - сказала Ингрид, стоявшая в двери и наблюдавшая за сценой приветствия.

Тина и Франк пошли в сестринскую.

- Что ты на дежурстве окажешься, я чувствовал. Нашу поездку на рембазу перенесли на следующую неделю. Незадолго до шести пришел лейтенант и сказал, что если я хочу съездить домой, то можно...

- Сколько у тебя времени? - спросила Тина.

- Завтра в 7 утра я должен быть опять на объекте.

- Но ведь так рано ни один поезд еще не ходит, - сказала Тина.

- Один приятель точно в пол-шестого будет у больницы. Его отец отвезет нас в Штюков.

- А у меня до шести дежурство, - сказала Тина, - что будем делать?

В комнату вошла Ингрид. Она несла на руке белый халат.

- Солдат, сними-ка мундир, а вот это надень. - Она протянула Франку халат.

- Что за ерунда? - спросила Тина.

- Странновато будет выглядеть, если у нас по отделению мужчина в полной боевой раскраске бегать будет.

Франк надел халат, его форменный мундир Ингрид повесила в шкаф.

- Сейчас - за работу, а твой Франк нам тем временем кофе сварит. Когда своих горлопанов накормим и перепеленаем, можете на пару часов исчезнуть наверх, мне все равно - я тут послежу за положением.

- Штаны на тебе и правда с ума сойти как сидят, Ингрид - как влитые, - сказала она.

- Ой, ну тебя, - сказала Ингрид.

Обе девушки вышли из комнаты - Тина не раньше, чем наградила Франка еще одним поцелуем.

Франк стал разыскивать все необходимое для кофе. Когда он накрыл на стол, на котором стоял кофейник, опять объявились девушки.

Было почти двенадцать, из отдельных палат доносился крик детей.

- Ну, вперед, - сказала Ингрид.

- Пойдем с нами, - сказала Тина Франку, - можешь посмотреть.

- Не помешает посмотреть на пару образцов. Может ему на будущее что-нибудь приглянется, - сказала Ингрид и хихикнула.

Франк покраснел. Тина подумала: это могла бы и при себе попридержать. Она пошла с Франком в первую детскую палату. Уверенной хваткой взяла из колыбельки орущий сверточек, положила на пеленовочный столик, освободила ребенка от пеленок, смазала маслом, вытерла пупок, снова запеленала.

Франк стоял рядом и дивился, как уверенно и ловко Тина управляется с детьми.

- Подержи-ка минуточку, - сказала Тина и положила ему в руки ребенка. - Я только схожу за бутылочкой тут рядом.

Франк не смел дохнуть, он стоял неподвижно. Ребенок закрыл глаза, издавал чавкающие звуки и размахивал по сторонам ручонками. Тина вернулась, забрала ребенка, дала бутылочку. Тот, чавкая, засосал. Франк переходил от колыбельки к колыбельке и разглядывал всех детей.

- Какой тебе понравился больше всех? - спросила Тина.

- Все понравились, - сказал Франк. - Если бы среди них один наш был, он и понравился бы мне больше всех.

- Что это означает, господин Тайхерт? - спросила Тина.

- Потом скажу, - ответил Франк.

Спустя добрый час Тина была готова - малыши лежали в колыбельках довольные.

Франк и Тина пошли назад в сестринскую. Ингрид уже сидела в кресле, далеко вытянув ноги.

- Можете смываться, - сказала она, - но в 5 ты должна опять быть здесь. Adios*.

В комнате у Тины было холодно - она оставила открытым окно. Теперь закрыла. Франк повесил мундир на спинку стула и сел.

- Что-нибудь поесть приготовить? - спросила Тина.

Франк посмотрел на часы.

- До пяти у нас осталось ровно 4 часа, - сказал он.

На душе у Тины было как-то диковинно. Уже несколько недель она ничего так пламенно не желала, как увидеть Франка. Теперь, когда они неожиданно оказались вместе, между ними лежало что-то вроде отчуждения. Она взяла из шкафа белье и расстелила на кровати. Франк при этом следил за ней. Молчание между ними становилось тягостным.

- Ты так до утра собираешься просидеть? - спросила Тина и начала раздеваться.

Франк поднялся, подошел к окну.

- Я думал, ты обрадуешься, что я приехал, - сказал он.

- А я что, не рада? - спросила она. И сама усомнилась: такой поистине огромной радости она действительно не ощущала. Но нужно ли говорить об этом Франку? Он все еще стоял к ней спиной и смотрел из окна. Она подошла к нему и положила руки вокруг шеи.

- Я тоже не знаю, почему все так странно, Франк.

Франк медленно повернулся, Тина стояла перед ним голая. Он погладил ей щеки, заключил в объятия и поцеловал. Так они простояли некоторое время.

- Ты понимаешь, что мне холодно? - спросила Тина. Она легла и укрылась одеялом до самого горла. Когда она почувствовала тепло его тела, чувство отчужденности постепенно смылось.

- Знаешь, чего я хочу? - спросил тихо Франк.

- Увольнительную на 4 недели...

- Это тоже, - сказал Франк. - Было бы неплохо, если бы у нас скоро появился ребенок.

Тина высвободилась из его объятий и села.

- Ты это серьезно? - спросила она.

- Почему нет? Мы уже достаточно взрослые.

- Как будто дело только во "взрослости", - сказала Тина, и это прозвучало жестче, чем она хотела.

- А в чем еще? - поинтересовался Франк. - Все остальное-то между нами в порядке.

- Представь себе: здесь в этой каморке с ребенком, ты в армии, если вернешься, жилья нет. Для ребенка нужны предпосылки получше.

- Ну, я вообще-то не в том смысле, что мы это тут же на месте сделать должны, - уступил Франк, - но если бы я уже вернулся из армии, то был бы "за". Знаешь, люди, которые сперва себе жилище устраивают, на машину копят, после машины холодильник и цветной телевизор себе достают, а для полноты счастья, когда им по тридцать, ребенка заводят - меня от таких тошнит.

- Ты уж не думаешь ли, что я из таких... - сказала Тина с угрожающими нотками в голосе.

Франк нежно притянул ее к себе. Тина нехотя сдалась.

Через некоторое время она спросила:

- А как тебе вообще-то, что я опять начала занятия вокалом? Я тебе об этом не меньше, чем в трех письмах написала, а ты так и не отреагировал.

Франк молчал.

- Ты спишь? - Тина ущипнула его.

- Не знаю, как это должно быть.

- Ты о чем?

- Ты певица, я слесарь - смешная получилась бы пара.

Эта мысль Тине в голову еще не приходила. Во всех ее мечтах она всегда видела себя в громе аплодисментов на какой-нибудь сцене, теперь ее осенило, что, наверно, действительно могут быть проблемы. Она оттолкнула от себя эту мысль.

- Во-первых, я медсестра - сейчас этого по моему виду, может, и не скажешь, но если я надену халат, то, самое позднее, тогда ты об этом вспомнишь, - сказала Тина. - А во-вторых, из слесаря тоже должен получиться инженер.

- Ты это правда серьезно? - спросил Франк.

- Если я этого добьюсь, почему и...

Отчужденность, которую Тина чувствовала перед этим, снова вернулась. Паузы в разговоре становились все длиннее, пока Тина не заметила, что Франк уснул. Она задумалась над тем, в чем могла быть причина, что то малое количество часов, что у них оказались вместе после такого долгого времени, прошли, и так мало было в них хорошего. Ей было грустно и в то же время радостно, что Франк теперь лежит рядом.

Незадолго до пяти Тина оделась, Франк проснулся, когда Тина его разбудила поцелуем.

- Я щас по-быстрому тебе сготовлю кофе, чтоб ты своему приятелю от усталости в руки не повалился, - сказала она.

Франк, фыркая, помылся под холодной струей воды, потом оба сели за стол, пили кофе: Франк - медленными глотками, Тина - быстро и лихорадочно: было уже пять минут шестого.

Когда она торопливо прощалась, Франк еще раз на миг задержал ее в руках.

- Знаешь, что нам настоятельно нужно? - спросил он.

- Нет, - ответила Тина.

- Нам нужна бы была целая неделя времени - с утра до вечера и с вечера до утра. При такой долгой разлуке человеку нужно больше, чем три часа, чтобы опять смочь друг с другом нормально говорить или жить. Ты понимаешь, о чем я?

Тина его поняла: он пришел к тому же результату.

14

Я что-то опять в дрянном настроении. Все - серое. Небо, дома, я тоже - и внутри и снаружи. Снаружи-то, может, и не так уж, потому что недавно Бельмондо спросил, не проведу ли я с ним вечер. Я дала ему от ворот поворот.

Франк сейчас, наверно, на своей татре уже на полдороги к северу. Я собиралась еще вчера ему написать длинное письмо - к нашей последней ночи требуется пояснение. Я уже начала письмо - попыталась разъяснить необычное настроение, которое царило между нами - по крайней мере, самой себе. Мне это не удалось.

Я снова и снова спрашиваю себя, люблю ли я еще Франка точно так же, как в начале. Должна быть суматоха, лето и тепло, мы должны лежать где-нибудь на пляже - тогда все было бы, наверно, по-другому. Я люблю Франка. Всегда, когда я себе представляю что-нибудь хорошее, то это такое, где и он участвует. Без него я вообще ничего не могу себе представить. И не хочу. Проходя сегодня по двору, я увидела, что на кустах набухли почки. Через четыре недели, наверно, на ветках уже будут маленькие листочки. Такой тоски по весне у меня еще никогда не бывало. Наверно, не надо было все-таки уезжать из дома. Там всегда что-нибудь происходило. Мне не хватает разговоров за ужином. Раз в неделю я езжу к отцу с матерью, но тогда я в гостях, это уже что-то другое, чем быть дома. Моя каморка в общежитии - это не дом, это просто место ночлега. Когда Франк вернется из армии, мы должны поискать себе комнату, еще лучше - квартиру. Я схожу в жилищное управление и подам заявление. Не обязательно апартаменты "люкс". Одна комната, кухня. Франк встречает меня с работы, я - его, если не дежурю. Можно приглашать к себе друзей, если захочется. Таких тюлевых штор, какие теперь все весят на окна, я не хочу. Я вообще не хочу гардин. Гардины - это как фильтр между домом и улицей. Мне больше нравится, когда можно смотреть через стекла. Но занавески быть должны - может быть, голубые, которые можно задернуть, если ничего не захочется видеть или чтобы тебя не увидели. Одной комнаты маловато - у нас должна быть еще одна, хотя бы махонькая, кроме этого. В конце концов, не позднее чем через два года у нас будет ребенок. Самое малое, на что имеет право ребенок - это нормальный дом. С моим домом у меня связаны наилучшие переживания. Я знаю: дело не только в хорошо обставленной детской. Мне это только совсем недавно опять как надо напомнилось. Я спала у Ульрики - ее Берт уехал на пару дней к родителям. Это была великолепная ночь болтовни - как раньше.

- А помнишь? - начиналась каждая из наших историй.

- А помнишь, как отец нам однажды вечером историю о руднике рассказал, и при этом все время наигрывал на губной гармошке песенку "Удачи, штейгер идет"?

- Еще я помню, как ты после этого ко мне в постель забралась и разревелась.

- Или как было дело со "свинским туннелем"?

По воскресеньям мы по утрам часто ходили в Вульхайде* [очень большой (166га) парк в Берлине]. Один раз это должно было стать прогулкой-разъяснением. Но это не отец нам объяснял, а мы - ему. Мне было, наверно, лет этак 7-8, Ульрике - 11-12. Ну и подивился же он - мы уже все знали. Он нам только словарный запас улучшил - нам-то одни лишь уличные выражения были известны. Он сказал нам книжные слова для мужских и женских половых органов и что это называется "половое сношение". Все это проходило не без хихиканья, естественно. Потом мы затащили отца, так что он не заметил, к "свинскому" туннелю. Это была насыпь, сквозь которую шел туннель. Стенки с обеих сторон были покрыты похабными рисунками и надписями, подходившими к нашей теме. Мы с Ульрикой не договаривались, но нам обеим хотелось посмотреть, как отец отреагирует на эту живопись в "свинском" туннеле.

Подойдя, мы уступили ему дорогу вперед и заинтригованно стали ждать, что будет. Он позвал нас к себе, взял меня слева, а Ульрику справа, закрыл нам глаза и таким образом промаршировал с нами сквозь туннель.

- А помнишь материнский трезвон? - спросила я.

Если Ульрика давала какому-нибудь парню проводить ее до дома после дискотеки, и еще стояла с ним перед дверью какое-то время, то мать сперва давила добрых три минуты на кнопку открытия двери. Если Ульрика все равно не подымалась, то мать вообще не убирала пальца с кнопки. Тогда зуммер до того действовал Ульрике и ее другу на нервы, что они самое позднее через 5 минут расставались.

- А ты помнишь случай с письменным столом? - спросила Ульрика. Вряд ли можно это назвать в моем случае словом "помню": когда это происходило, мне было, может быть, три-четыре года. Но эту историю так часто рассказывали у нас в семье, что я была уверена, будто и правда о ней помню.

В жилой комнате стоял письменный стол отца - он тогда часто засиживался допоздна и делал за ним "домашнюю работу", как мы это называли, для своего заочного обучения.

Однажды днем мне пришла в голову с ума сойти какая отличная идея, которой я хотела доставить огромную радость. Я вырезала из журнала яркие картинки и приклеила их "дуозаном" спереди и с боков стола. Услышав, что идут родители, я спряталась за занавеской и хотела узнать эффект своей клейки. Оба вошли в комнату. Мать крикнула Ульрику, потом - меня. То, что не от радости, я догадалась за свой занавеской и осталась стоять, где была. Ульрика клялась и божилась, что это не она. Отец услал ее и мать из комнаты, сделал вид, будто меня ищет: под кушеткой, за шкафом и под самый конец - за занавеской. Он взял меня на руки, поцеловал, затем мы сели оба на коврик перед столом.

- Разве не красиво? - спросила я. Он рассматривал картинку за картинкой.

- Почему же, - сказал он. - Очень красочно теперь выглядит.

Позже, когда рассказывали эту историю, мой отец всегда говорил:

- Ну, не мог я ругаться - я ведь знал, в конце концов, что Тина хотела мне радость доставить.

- Знаешь, Тина, если у меня будут дети, я хочу так с ними обращаться, как папа и мама - с нами.

Я на это, правда, ничего не сказала, но и сама решила для себя то же самое.

Если буду выступать осенью на том вокальном вечере, то хотелось бы мне, чтобы родители, Франк и Ульрика сидели в первом ряду. И еще на этой неделе я схожу в жилуправление - в пятницу, после урока пения.

То-то глаза у Франка будут, если я ему напишу, что мы подали заявку на квартиру. А может, я и не стану об этом писать. Сюрприз будет больше, если я его втайне попридержу до тех пор, пока он не вернется. Но то, в чем призналась мне Ульрика перед самым засыпанием, я ему сообщу:

Я стану тетей. Ульрика беременна. Ее Берт еще ничего не знает.

- Берт от радости до потолка прыгать не будет, - сказала она.

Когда ему исполнится 30, тогда он хочет завести ребенка. Сначала пожить - вот его девиз. Франк в этом отношении другой, слава Богу. Ульрика рада, я тоже рада, и уже решено, что она будет рожать у нас. Одно я знаю: если у меня будет ребенок, я у нас рожать не собираюсь. Вполне возможно, что я при этом стану кричать, чем убью свою репутацию в отделении. Ульрика, хоть и помягче меня, но жутко умеет владеть собой, если захочет. Я так не умею.

15

В отделении царила суматоха. Ночью на свет появилось 8 малышей вдобавок к уже имевшимся 48. У Тины, Ингрид и Аниты был полон рот хлопот, некогда было даже сделать короткий перерыв на кофе. В 4 утра суматоха достигла пика. Пришел вызов из родильного отделения. Нужно было забрать недоношенного ребенка, весившего ровно 1240 граммов, а длиной всего 42 сантиметра.

- Этого еще не хватало! - простонала Ингрид.

- Кто пойдет? - спросила Анита.

- Можно бросить жребий, - предложила Ингрид.

- Я пойду. - Тина взяла маленькую корзинку для белья, положила туда одеяло, подушку и пеленку и отправилась. Младенца в корзинке было еле видно.

Когда Тина вернулась, Анита спросила:

- Может, Берту сходить разбудить? Одним нам не справиться. Всех детей обработать надо, твоего "заморыша" к перевозке подготовить...

- Пусть Берта поспит, я займусь недоношенным - тебе только надо заказать на 8 часов машину - я тоже с ним поеду, - сказала Тина.

- Не иначе на орден наметилась - в 8 часов рабочий день у тебя давно окончится, - сказала Ингрид.

Тина без слов пошла в палату малышей, бережно положила корзинку на пеленовочный столик, осторожно вынула ребенка, положила на влажную подстилку, освободила от пеленок. Перед ней лежала маленькая девочка: ручки сложены на груди, тонкие красные ножки подтянуты к животику. Все тельце малышки было покрыто тонкими волосками - особенно на плечах и спине у нее были, как часто случалось у недоношенных, длинные густые волосы. Осторожно, уверенными движениями рук Тина ее помыла, смазала, наложила пупочные бинты, почистила нос и ушки от остатков слизи. С недоношенными все нужно делать очень быстро, чтобы они не успели потерять тепло. При этом Тина держала свою приветственную речь:

- Поспешила ты, однако - лучше бы ты еще два месяца подождала, как положено. На вид ты прямо колибри. Но хоть ты махонькая и крохотная, ты у нас выкарабкаешься. Попозже я тебя отвезу в отделение недоношенных - там тебя положут в инкубатор и через две-три недельки ты станешь выше горы. Ну вот, волосики расчесали - теперь ты походишь на Белоснежку, а потом за тебя еще принцы драться начнут.

Прежде чем положить ребенка назад в корзинку, Тина взяла его на руки и нежно прижала маленькое личико к щеке. При этом ее охватило совершенно необычное чувство: нежная кожа ребенка, закрытые глазки, маленькие пальчики с ноготками, еще не доросшими до кончиков пальцев, - все это пробудило у Тины желание защищать, чувство нежности и любви. Ей пришла на ум сцена из книжки "Предупреждая господа Бога", где в больнице гетто медсестра придушила ребенка сразу же после рождения, чтобы предохранить его от худшего будущего. У Тины на глаза навернулись слезы. Она положила ребенка в корзинку и бережно укрыла.

Вошла Анита. Тина поскорее вытерла слезы.

- Что-то не так? - спросила Анита.

- Что должно быть не так?

- Вид у тебя, словно ты под ливнем постояла.

- Чепуха, - сказала Тина. - Пойду приведу в состояние готовности перевозочный контейнер.

Она вышла мимо Аниты.

Она проверила кислородную подушку перевозочного контейнера, положила в коробку новую чистую подложку, захлопнула крышку и проконтролировала внутреннюю температуру. В самом начале шестого пришла старшая медсестра Берта, хотя ее никто и не будил.

- У нее, наверно, пятое чувство на тот случай, когда что-то не так, - шепнула у Берты за спиной Ингрид.

Старшая медсестра Берта осмотрела недоношенную, осталась довольна тем, как о ней позаботились, и спросила Тину:

- Кто-нибудь уже позаботился о перевозочном контейнере? Машина для перевозки заказана?

- Все улажено, - сказала Тина.

На лице старшей медсестры Берты мелькнула улыбка. Тина улыбку заметила. "Надо обязательно увидеть, как ты смеешься," - подумала она.

Незадолго до прихода утренней смены все три сестры позволили себе совсем измотанные упасть в кресла в сестринской. Ни одна не произносила ни слова. С подносом, на котором дымились три чашки кофе, в комнату вошла старшая медсестра Берта. Она поставила поднос на стол.

- Вы это сегодня честно заслужили, - сказала она грубовато.

Три девушки пораженно переглянулись.

- Я улажу с утренней сменой, кому отвезти недоношенного ребенка в больницу Фридрихсберг, - сказала Берта и хотела выйти.

- Это с удовольствием сделала бы я, - сказала Тина.

- Вы ведь наверняка устали, - сказала старшая медсестра Берта.

- Я потом поеду к родителям и просплю весь день, - сказала Тина.

- Ну хорошо, раз вы так хотите, - сказала медсестра Берта.

Тине вспомнилось, что в дом она вообще-то никак не войдет, так как не взяла с собой ключ от квартиры. Незадолго до шести часов она позвонила домой. Мать пообещала положить ключ под коврик у двери и накрыть завтрак.

Ровно в 8 Тина стояла наготове с недоношенным ребенком в контейнере. Больничная машина "вольво" прибыла ровно в 8. Водитель помог донести контейнер. В пол-девятого они были в больнице Фридрихсберг.

- Если поторопишься, сестренка, я тебя и обратно довезу, - сказал шофер.

- У меня уже конец смены, я поеду домой, - сказала Тина.

- А где ты живешь? - поинтересовался шофер.

- В Шёневайде, - сказала Тина.

- Ну давай, поторопись, - сказал шофер.

Тина сдала ребенка, проследила, как его положили в инкубатор, с пустым контейнером вернулась к машине.

- Мы же еще это должны сначала назад в больницу отвезти.

Шофер пробурчал что-то себе под нос и рванул с места. В пол-десятого он высадил ее у дверей дома родителей.

- Ну как - поцелуйчик заслужил? - спросил шофер.

- В следующий раз, - сказала Тина.

К завтраку она поставила себе пластинку Кэта Стивенса, прихлебывала кофе и кусала свежие хлебцы, принесенные матерью специально для нее. Она умоталась, но была довольна.

Покончив, она убрала посуду в кухню, улеглась на кушетку в жилой комнате, собираясь дослушать пластинку до конца. "Morning has broken," - эту песню они тогда пели в английском турне... В голове всплыли картины: огромный зал, бургомистр с супругой в первом ряду, Букингемский дворец, солдаты в медвежьих шапках... Все расплылось в теплом молочного цвета тумане, сквозь который проникала нежная мелодия. Она уснула.

Вернувшись к вечеру домой с работы, мать Тины нашла ее на кушетке - так, как она улеглась с утра. Мать взяла одеяло, бережно укрыла Тину.

Тина проснулась лишь от бряканья посуды к ужину.

- Тебе помочь, мам? - спросила она.

- Нет, не нужно - можешь потом помыть, - донесся из кухни ответ.

Тина сложила одеяло, в коридоре перед зеркалом она остановилась.

- Ты не против, если я под душем помоюсь? - спросила она у матери.

- Да пожалуйста - если не зальешь опять водой всю ванную.

Она сидела в ванне, пустила воду из душа себе на тело, приятная легкость распространилась через кожу вовнутрь. Она начала петь - песню, которую ей с Ульрикой пел отец, когда они были детьми. Пока она ее пела, она вспомнила, как она ее однажды на какой-то репетиции спела, когда дирижер сказал каждому пропеть какую-нибудь песенку, какая ему особенно по душе. Результат был различный. Присутствующие взрослые и дети постарше рассмеялись, младшие остались безучастны. Тина придвинула головку душа ко рту, как микрофон, и запела, булькая:

- По синему Дунаю

плыл крокодил

машет хвостом

не знает, чего хочет...

- Что такое? - крикнула из кухни мать.

Тина пела дальше:

- Одна старушка

знает совершенно точно

чего хочет крокодил

с хвостом.

- Погромче говори, Тина, я ни слова не понимаю, - крикнула мать опять из кухни.

Тина встала в ванне, намылила тело, осматривая себя при этом в большое зеркало, висевшее возле ванны на стене. Она осмотрела профиль: лицо, грудь, живот и бедро - остальное скрывала ванна. Затем она развернулась к зеркалу спиной, повернула голову через плечо: плечи, бедра, образующие тонкую талию - не совсем как у Лорен, но и не как у бабы-яги, нашла она. Она сполоснула мыло с кожи. Ощущение счастья окатило ее. Она закричала во весь голос - лучше не вышло бы и у Лайзы Минелли. Прибежала мать, распахнула дверь:

- Ты с ума, что ли, сошла? Такой вопль - я думала, с тобой что-то.

Тина, улыбаясь, потягивалась под теплой струей душа. Из-за плеча матери вынырнула голова отца:

- Если не ошибаюсь, это был "крик Минелли"? Я прав?

- Абсолютно, - сказала Тина.

- Тебе бы тоже не помешало время от времени, Эльфи, - сказал отец Тины и положил ладони на бедра жене.

Мать, улыбнувшись, сказала:

- Я и так всегда знала, что вы оба чокнутые.

За ужином Тина подробно рассказала о недоношенном ребенке, которого она утром отвозила в больницу Фридрихсбергер.

- Ты знаешь, что я сильно ошибся? - сказал отец.

- Как это? - спросила Тина.

- Никогда не верил, что ты так душой и телом станешь медсестрой.

- Я тоже не думала, - со смехом призналась Тина.

После еды Тина с отцом занялись мытьем посуды.

- Что твой Франк поделывает? - спросил отец.

Тина рассказала о том, как Франк приезжал в выходные, и о том, что между ними было какое-то необычное отчуждение. В это он вмешиваться не стал.

- Когда тебе на дежурство? - спросил он.

- Сегодняшняя ночь у меня свободна, завтра к вечеру я опять на ночное должна прискакать, - сказала Тина.

- Тогда заварим-ка себе приличного чаю, а ты поставь под это музыку. Как тебе эта идея?

Покончив с мытьем посуды, они вошли в жилую комнату - у матери Тины уже стояли на столе чашки, она как раз открывала упаковку с кексами.

Отец Тины снял с полки с пластинками двойной альбом, протянул Тине.

"Elvis forever - 32 Hits"* - стояло на конверте.

- Как это вы раздобыли? - спросила Тина.

- Ты не поверишь: ее купила твоя мать.

- С ума сойти, - сказала Тина и вытащила одну пластинку, поставила на проигрыватель.

"My Baby left me" - запел Элвис.

- Эх, были времена, - сказал отец Тины и поднял стакан с чаем. Тина попыталась представить, как могло выглядеть, когда ее отец с матерью танцевали рок-н-ролл. Она рассмеялась.

- Ты чего смеешься? - спросил отец.

Тина сказала.

- А вот погоди. - Он встал и поднял с места свою жену.

- Ой, брось эти глупости. - Мать сначала опять села, но скоро сдалась.

То, что они потом танцевали, было вообще-то умеренным вариантом рок-н-ролла, но было видно, что они это умеют.

Звонок в дверь прервал представление.

- Это, наверно, Ульрика, - сказала мать.

Тина пошла открыть. Торжествующий крик Тины дал понять, что это не Ульрика. Некоторое время было тихо, затем Тина впихнула в комнату мужчину: фуражка, под ней вымазанное маслом лицо, маскировочная военная форма, заправленные в сапоги серые штаны. Это был Франк.

- Вот так сюрприз, - приветствовала его мать Тины.

- Ты откуда это, парень? - спросил отец Тины.

- Ему явно нужна ванна, - определила Тина.

После ванны Франк с аппетитом поел того, что приготовила ему Тина. Сейчас у него был более гражданский вид - в пуловере и рубашке Тининого отца.

Он рассказал, что ему вообще-то лишь завтра утром нужно было выезжать из Тетерова назад, но цех был готов с установкой отопления еще сегодня днем. Тогда их фельдфебелю пришла в голову идея выехать тотчас же, переночевать в Берлине, а назавтра утром поехать в Штюков: они хотели в 8 быть на объекте - это все же было бы на 12 часов раньше запланированного. Они собирались сказать, что ехали всю ночь.

- А если выплывет, что вы сжульничали? - спросил отец Тины.

- Тогда будет нагоняй, - сказал Франк. - но, скорее всего, не выплывет. Завтра утром в пол-шестого я отчаливаю, подбираю своего фельдфебеля из Кёпеника. С приятелями на другой машине мы встретимся в 7 на въезде на шоссе под Эркнером.

Отец Тины наполнил две рюмки коньяком:

- За то, чтобы вас не разоблачили.

Он чокнулся с Франком. Затем Тина с Франком удалились обратно в девичью комнату.

Кушетка Тины была узкой, но что за беда.

- Ты пахнешь, как весенний букет, - прошептал ей на ухо Франк.

- Мыло для кинозвезды, - ответила она.

- Ты рада, что я здесь? - спросил Франк.

- Если выяснится, что вы с маршрута свернули, и вас посадят?

- Мне это того стоило, - сказал Франк.

Тина почувствовала его грубые руки у себя на груди, и вокруг нее больше не существовало ничего, только Франк. Она чувствовала себя такой близкой к нему, как уже давно не бывало.

Позднее Франк спросил:

- Ты спишь?

- Поселимся вместе, когда ты из армии вернешься? - спросила Тина.

- Ничего не желал бы больше, - сказал Франк. - Только куда? К моим родителям? Это можно позабыть. К твоим родителям - это бы тоже был не выход. А к тебе в общежитие...

- Подыщем комнату, - сказала Тина.

- Или трудносдаваемую развалюху, которую я превращу в квартиру-люкс, - прошептал Франк.

Тина обрисовала указательным пальцем его губы, потом брови, и мир вокруг нее опять пропал.

Часы на церковной башне пробили один раз.

- Знаешь, Тина, по-моему, это хорошо, что ты снова стала брать уроки пения, - сказал Франк.

- Ушам не верю, - сказала Тина.

- Признаю, сначала я не был "за", я боялся.

- Чего? - спросила Тина.

- Что ты станешь жить в другом мире, а я...

- Дурачок, - сказала Тина и закрыла ему рот долгим поцелуем.

Когда часы на церковной башне пробили два, Франк встал, подошел к окну, посмотрел на свою "татру", которую поставил на противоположной стороне улицы.

- Думаешь, угонят? - спросила Тина.

К четырем они уснули. В 5 зазвенел будильник. Тина надела купальный халат отца, сварила Франку крепкого кофе и сделала пару бутербродов. Позавтракали в жилой комнате.

- Я тебе еще самой большой сенсации не рассказала: у Ульрики будет ребенок, - сказала Тина.

- И как она - рада?

- Она-то да, а вот Берт, кажется, нет, - сказала Тина.

- Ну тогда он идиот, - сказал Франк. - Я бы от радости до потолка прыгал.

В пол-шестого Франк завел мотор своей "татры", Тина стояла у окна. Франк махал ей рукой, пока машина не скрылась за поворотом. Тина опять легла. Она чувствовала себя счастливой от того, что эта ночь была совсем другой, а не такой, как прошлая. Она уснула довольная, не слышала, как родители встали, шумели на кухне и ушли из дома. Когда она проснулась, в окно светило солнце. Это, наверно, был первый весенний день.

На вешалке в передней она нашла записку:

"Будь умницей, Тина, и застели все постели. После обеда, может, сходишь к Ульрике - у ней что-то не клеится. Тебе она может рассказать - я-то от нее слова добиться не могу.

Мама."

Тина взялась за работу; покончив с постелями, она натерла пол в кухне, под конец пропылесосила и вытерла пыль. И, чего еще никогда не бывало с ней при этом, работа доставила ей удовольствие.

После обеда Тина пошла к Ульрике. Еще в дверях она увидела, что Ульрика плакала. Когда они сели пить кофе, Тина спросила напрямую:

- Что с тобой?

- Что со мной должно быть? Ничего, - сказала Ульрика и заплакала.

- Берт, - всхлипнула она вдруг. - Я сказала ему про ребенка.

- И что?

- Он не хочет. Не сейчас, сказал.

- Что ты будешь делать?

- Хочу рожать, - сказала Ульрика.

- Может, мне поговорить с Бертом?

- Не имеет смысла, - сказала Ульрика уныло.

- Я ему выскажу. - Это прозвучало как непререкаемое решение.

- Что скажут на это папа с мамой? - спросила Ульрика.

- Что за вопрос? Рады будут - я совершенно уверена.

Ульрика немного успокоилась, даже опять улыбнулась.

- В конце концов, у меня есть свой опыт. Ты как думаешь: что' все время можно услышать от женщин в моем отделении? Некоторые молодые отцы упирались до последнего, угрожали с девушкой расстаться. А потом - поглядела бы ты на них разок, когда я им их ребенка показываю. Они ведут себя тогда как сумасшедшие. Нет, Берт исключением не станет, - сказала Тина.

- Сделай мне одолжение, Тина, не говори с ним, я должна это выстоять сама.

- Как хочешь - если боишься, что я его в клочья разорву, - сказала Тина. - А сейчас мы тебя малость обновим, а то вид у тебя - точь-в-точь как у увядшей фиалки.

Они пошли на кухню, вымыли друг дружке волосы, просушили феном. Когда Тина закончила с просушкой, она протянула Ульрике зеркало.

- Локоны - мягкие и пышные, сейчас бы еще чуток краски на лицо и можешь идти в актрисы, - сказала Тина.

Ульрика не удержалась от смеха. Тина высыпала содержимое сумочки на кухонный стол и принялась обрабатывать косметикой, тенями для век и губной помадой Ульрику, которая терпеливо все сносила. Тина отступила на шаг, оценивающе осмотрела свою работу.

- А теперь твоя очередь, - сказала Ульрика и пихнула Тину на стул. С хихиканьем и смехом теперь перемене подвергся вид Тины.

Когда Тина прощалась, Ульрика сказала:

- Хорошо, что ты ко мне зашла, Тина - ты меня отреставрировала - и не только снаружи.

Этими последними сутками Тина была довольна. Она поехала в больницу, легла спать, проспала почти до 10 и пошла вниз в отделение.

На следующий день опять был урок пения. Фрау Шульце-Мюллер-Бергау дала Тине 6 нотных листков для песен, которые они собирались разучить на осенний концерт. После упражнений по постановке голоса - "ми-ми-ми, ми-ми, ми-ми, ла-ла, ла, ла, ла-ла..." - заполнявших всегда первые 20 минут урока, фрау Шульце-Мюллер-Бергау начала разучивать первую песню для великого концерта - "Аве-Марию" Шуберта.

Тина была рассредоточена, ее учительница это заметила:

- Что с тобой, девочка?

Тина мыслями была в жилуправлении, куда хотела пойти после. Она задумалась о том, какими мрачными красками обрисовать свои жилищные обстоятельства и положение, чтобы размягчить сердце работников отдела по распределению квартир. Тина попыталась сосредоточиться, но со скромным успехом.

- Я сразу после урока хочу пойти в жилуправление, и горло у меня немного воспалилось, кажется, - сказала она, извиняясь, когда тоном своего голоса опять попала на чуть другую высоту, чем фрау Шульце-Мюллер-Бергау роялем.

- Тогда закончим на сегодня - иди в свое управление, а дома прополощи немного горло. Я желаю тебе больших успехов, деточка.

Тина ушла с нотными листками под мышкой.

- Ваше удостоверение, пожалуйста. Куда вам?

Тина вытащила из сумочки удостоверение, показала женщине в вахтерской и сказала:

- Мне нужно подать заявление на квартиру!

- Кабинет 413, четвертый этаж, налево.

В коридоре четвертого этажа перед дверями с номерами 413-417 стояло и сидело человек тридцать-сорок. Тина мгновение поколебалась, положила руку на ручку двери с номером 413. Это вызвало сердитое ворчанье людей:

- Так не пойдет, барышня - мы тут все ждем...

- Я хотела только...

- "Только" - мы все тут хотим "только", - сказал мужчина среднего возраста, и все засмеялись, но смех был совсем не веселым.

Тина спросила:

- Кто последний?

- Я, - сказала молодая женщина, державшая на руках ребенка.

Тина села рядом с женщиной - та выглядела изможденной и усталой. Они разговорились. Тина узнала, что они с мужем и двумя маленькими детьми живут в квартире, состоящей из одной комнаты, кухни, которой невозможно пользоваться зимой, и уличного туалета. Тина чувствовала, что у женщины вот-вот сорвутся нервы. Она приходит сюда каждую неделю, рассказала она, но квартиры еще нет и в помине.

- Столько строят - я просто не понимаю, - добавила она.

Тина увидела, что в глазах у нее слезы. Тину стала грызть совесть. Женщина беззвучно плакала. Тина взяла у нее ребенка. Женщина посмотрела на Тину с благодарностью. Затем ее вызвали в кабинет 413.

- Буду сжимать большие пальцы*, чтобы у тебя все получилось, - сказала Тина. Она в кармане пальто зажала свои большие пальцы в кулак и думала: они обязаны дать ей квартиру, они обязаны дать ей квартиру...

Когда через 10 минут женщина вышла из кабинета, видно было, что она услышала что-то доброе. Она, улыбаясь, подошла к Тине.

- Фокус с большими пальцами помог - к сентябрю мы должны получить трехкомнатную, на следующей неделе получим уже на бумаге, - сказала она.

Теперь в дверь пошла Тина. За письменным столом, заваленным горой скоросшивателей и папок, сидела седовласая женщина:

- Что вам угодно?

- Я хотела подать заявление на получение квартиры.

- Ага. Вы живете с родителями?

- Нет, у меня комната в больничном общежитии.

- Замужем, дети есть?

- Нет и нет, - сказала Тина.

- Ах так, ну тогда вы подпадаете под категорию "обеспечены". Знаете ли вы, что у нас тут есть случаи, попросту катастрофические...

- Да, знаю, - сказала Тина, - но мой обрученный сейчас в армии - когда он вернется, мы хотим пожениться, ну и детей тоже хотим - моя комната в общежитии не подходит...

Седовласая женщина протянула Тине через гору дел бланк заявления:

- Вот, заполните, отдайте сюда, но не стройте себе надежд. Вам придется считаться со сроками ожидания в 5-7 лет. Так что, может быть, вам больница или предприятие будущего мужа чем-нибудь поможет.

Тина не особо расстроилась, выходя из ратуши. Она даже ощущала что-то вроде сочувствия к женщине за письменным столом, которой так часто приходилось сталкиваться с проблемами других людей. Больше, чем получить в руку бланк заявления, Тина и не ожидала.

Когда она проходила мимо будки вахтера, старик Тиме высунул из окошечка руку с письмом. Письмо было срочным. Тина испугалась, что в конверте какая-нибудь неприятная новость.

Наверху у себя в комнате она разорвала конверт и прочла:

"Здравствуй, Тина.

Ты не поверишь: я герой, - то есть не только я, но и мои товарищи, которые были на второй "татре" в ремонтной командировке. Мы встретились на въезде на шоссе в Эркнере ровно в 7, а точно в 8 прогромыхали через ворота казармы. Наш старший лейтенант немало подивился, что мы на 12 часов раньше прибыли, чем нас ожидали. "Это достижение, парни, что вы всю ночь ехали - честное слово, я от вас этого не ожидал." Мы глупо ухмылялись, можешь поверить. Если б он только проведал, что мы себе на ночь устроили "holiday*" в Берлине, он бы с нами по-другому заговорил. В любом случае, на этот день нам дали освобождение от обязанностей, поэтому-то я и пишу тебе это письмо сейчас. Знаешь, что хлеще всего? На следующей перекличке нам будет зачитана благодарность и сфотографируют у полкового знамени. Фото я тебе вышлю. Может, мы и сжульничали слегка, но ведь как-никак и правда вернулись на объект на 12 часов раньше запланированного. Так что угрызений совести у нас никаких не было.

Знаешь, что я еще тебе хочу сказать? Ночь у тебя дома была для меня важной, потому что в тот выходной, когда я был у тебя в больнице, между нами лежало что-то такое, чего я себе до сих пор не могу объяснить, хотя давно уже об этом раздумываю. После нашей последней ночи я больше не буду об этом думать. Надеюсь, и ты тоже...

Если хочешь и есть время, можешь приехать в следующий выходной в Штюков, у меня будет увольнительная. Сделай мне одолжение, Тина, захвати с собой обязательно Одетту. Она написала своему Бернду пару смешных каких-то писем, парень уже с катушек съезжать начал.

Я вообще-то не собирался писать такого длинного письма - я же, в конце концов, устал: мы же как-никак всю ночь ехали на машине.

Радуюсь следующему выходному, а до этого желаю тебе много красивых, здоровых малышей.

Целую,

Твой Франк.

PS Сердечный привет твоим родителям и Ульрике."

Перед тем как незадолго до 10 спуститься в отделение, Тина расстелила постель, чтобы наутро сразу можно было лечь спать. На подушку она положила письмо от Франка - хотела перечесть его еще раз перед сном.

В коридоре отделения рожениц она попала прямо в руки Бельмондо.

- Если это не перст судьбы, сестренка, что мы оба сегодня дежурим в ночь, то пусть меня зовут Моисеем. А из нас двоих выйдет еще та парочка. - Он обхватил Тину за талию.

Тина высвободилась.

- Я так не считаю, господин Моисей, - сказала Тина и исчезла в дверях отделения новорожденных. В понедельник Тина позвонила Одетте в обувной магазин. Она предложила съездить в выходной в Штюков вместе. Кажется, Одетта не пришла в восторг от этого предложения.

- У меня тут кое-что новое задалось, - сказала она. - Я, может быть, вообще больше не буду ездить в Штюков.

Тина довольно долго ее уламывала - договорились, что Одетта позвонит в пятницу Тининым родителям и скажет, поедет ли она в субботу.

Тине показалось подлым, что Одетта бросила своего солдата. Она была уверена, что в пятницу Одетта не позвонит. Она ошиблась. Вечером Одетта позвонила и сказала, что поедет.

- Нас подвезет на машине один знакомый - в 11 мы будем у твоего дома; он же нас и назад привезет, - сказала она.

В субботу в три четверти одиннадцатого перед дверью дома просигналила машина. Мать Тины выглянула из окна.

- "Вартбург", - сказала она, - тебя, наверно, ждет.

Тина схватила сумку и побежала вниз. Выходя из дверей дома, она увидела, как Одетта целуется с водителем "вартбурга". Мужчина показался ей как будто знакомым. Кожаная фуражка, сильно загорелый, лет тридцать пять. В нем было сходство с тем мужчиной, который подвез их пару недель назад от Кёнигс-Вустерхаузена до Штюкова. Одетта открыла заднюю дверцу, Тина села. Мужчина в кожаной фуражке протянул руку назад и сказал:

- Давно не виделись и все же узнал.

Когда Тина услышала его голос, рассеялись последние сомнения: это был тот "плейбой", что подвез их тогда.

Пока ехали, Тина молчала. Она не могла понять того, что видит. Человек в кожаной фуражке беспрестанно шарил рукой по коленке и бедру Одетты, а та, похоже, не придавала этому никакого значения - иногда она и сама клала ладонь ему на бедро. Тина закрыла глаза, притворившись спящей. Она пыталась представить себе, что будет в Штюкове.

В Штюкове, перед самым последним поворотом, Одетта сказала:

- Останови-ка тут, дальше мы пройдем пешком, а в 5 ты нас опять подберешь.

- Ну, тогда приятно проведи время, мышка, - сказал человек в кожаной фуражке и расплылся в улыбке. Тина, не прощаясь, вылезла из машины и завернула за угол, не оборачиваясь на Одетту. Через некоторое время Одетта ее догнала.

- Ну ты и шагаешь - подожди-ка немного. Прежде чем с парнями встретиться, мне нужно кое-что тебе разъяснить, - сказала она.

- Тебе вовсе не обязательно мне ничего разъяснять - я и так вдоволь нагляделась. Прибереги разъяснения для Бернда, - сказала Тина, не замедляя шага.

- Ты кое-что видишь совсем не так, девочка: этот Дитер - просто приятель, ничего более.

- Мне этого говорить незачем, объясни это своему Бернду, - ледяным тоном сказала Тина.

- Справлюсь, - рассмеялась Одетта.

Тина увидела стоявших у ворот казармы Франка и Бернда. Обнаружив девушек, те пошли им навстречу. Одетта подбежала к Бернду, бросилась ему на шею.

Тине пришлось сильно постараться, чтобы поприветствовать Франка как обычно - ей очень не хотелось, чтобы ее приветствие походило на Одеттино.

- А-а... так у тех двоих, похоже, все в порядке, - кивнул Франк на Одетту и Бернда.

- Если б ты знал, то говорил бы по-другому.

Франк непонимающе посмотрел на Тину.

- Ну что, генерал, куда пойдем?

- Мы думали пригласить вас на прогулку в лес, а потом зайти в маленькое кафе на вокзале.

- Что значит: "мы"?

- Бернд и я, тебя и Одетту.

- С этой я ничего общего иметь не хочу, - сказала Тина.

- Как ты об этом сообщишь Бернду? - спросил Франк.

Они пошли в лес - Одетта и Бернд шагали сзади. Расстояние между ними все увеличивалось, потому что Одетта надолго останавливалась и целовала Бернда. Когда Франк спустя какое-то время обернулся, их уже не было видно.

- Может, подождать? - сказал Франк.

Они уселись на мох, и Тина рассказала Франку о том, что разыгралось во время поездки сюда.

- Если Бернд узнает, то сорвется, - сказал Франк.

- Знаешь, где я вчера была? - спросила Тина.

- В кино?

- Нет, в жилуправлении.

- Нам дают апартаменты "люкс"?

- Заполнила вечером заявление. Если повезет, то через 5-7 лет получим квартиру.

Дальше говорить она не смогла - к ним бегом подбежала Одетта, таща за собой Бернда.

- Посмотреть на вас, как вы тут сидите, так можно подумать, будто вы только пять минут, как познакомились, - сказала она, заправляя блузку в юбку и многозначительно посмеиваясь.

- Дерьма кусок, - пробормотала Тина.

Когда они сидели в маленьком кафе у вокзала, Одетта вызвала Тину в туалет. Тина уже догадывалась, в чем дело.

- Слышь, нам надо понемногу отваливать. Меньше часа осталось - Дитер будет нас ждать на главной улице.

- Он будет ждать тебя - только тебя: я поеду на поезде, - твердо сказала Тина.

- Ты не можешь так поступить - если я одна свалю, как мне это объяснить Бернду?

Вид у Одетты был довольно беспомощный.

- Это твои заботы, - безжалостно сказала Тина.

- Ты же мне подруга вроде бы.

- Я тебе не подруга, - сказала Тина.

Чем ближе стрелка часов придвигалась к пяти, тем сильнее волновалась Одетта. Тина про себя радовалась и недоумевала: что станет делать Одетта? Без четверти пять Одетта предприняла последнюю попытку.

- Ну, мальчики, а сейчас нам пора убегать, на главной улице поймаем машину и - улетели птички! А вы тут можете еще пару пива выпить в покое и - к себе в казарму, - сказала она и стала ожидать реакции Тины.

- Я поеду поездом в пол-седьмого, - сказала Тина.

Франк пожал ей под столом руку.

Одетта сдалась побежденная:

- О-кей, тогда поедем на поезде.

Когда парни провожали их до поезда, то прошли мимо "вартбурга", в котором сидел человек в кожаной фуражке.

Одетта начала самую последнюю попытку:

- Вам незачем дожидаться прибытия поезда - можете спокойно идти.

- Так говоришь, словно хочешь от нас отделаться, - сказал Бернд.

- С чего ты взял? - спросила Одетта, поцеловала Бернда, посмотрев при этом в сторону "вартбурга".

Подошел поезд, девушки сели, поезд тронулся. Франк и Бернд махали руками, пока из виду не пропал последний вагон.

Одетта резко задвинула вверх окно, зло посмотрела на Тину и сказала:

- Корова дебильная.

Она взяла с сиденья сумочку и пошла в соседнее купе. Тина не удержалась и рассмеялась.

На перроне в Кёнигс-Вустерхаузене стоял водитель вартбурга. Тина видела, как Одетта подбежала к нему, повисла на нем и оба исчезли в направлении привокзальной площади.

16

На прошлой неделе, в понедельник, у меня болело горло. В последнее время это, вообще-то, случалось частенько - в основном, когда я у фрау Шульце-Мюллер-Бергау пела по полтора часа подряд и она прогоняла меня по всем регистрам. Спустя день-два я опять выздоравливала. На этот раз затянулось надольше. Я пошла к врачу, к которому всегда ходила, когда была в хоре. Он все еще сумел меня вспомнить.

- Ну, как, певунья, - спросил он, - где у тебя бо-бо?

- В горле сидит, - сказала я.

Закончив обстоятельный осмотр горла и прописав мне таблетки, он спросил, чем я теперь занимаюсь. Я рассказала, что опять начала брать уроки вокала и, если все удастся, то стану оперной певицей.

Он посмотрел на меня задумчиво и сказал:

- Открой-ка еще разок рот.

Он прижал мне язык, посветил фонариком в горло, так далеко засунул в глотку зеркало, что меня затошнило. Покончив со всем, он сунул себе в рот сигарету:

- Можешь эти планы оставить, девочка - с твоими голосовыми связками ты никогда не сможешь петь продолжительные партии. Мне жаль, что приходится тебе это говорить.

Я ему не поверила. В конце концов, за все время в хоре у меня ни разу не было проблем со связками.

В пятницу я рассказала о том, что' мне сказал врач, своей преподавательнице. Фрау Шульце-Мюллер-Бергау тоже не поверила. Все же она сходила со мной к одному специалисту из "Шарите"*.

Профессор исследовал меня досконально.

- Не имеет смысла с такими голосовыми связками начинать карьеру певицы - длинные партии вы с ними держать не сможете, - сказал он.

Когда мы опять стояли за дверью в приемной, фрау Шульце-Мюллер-Бергау попыталась меня утешить.

- Деточка, все не так плохо. Не обязательно ведь в оперу, эстрадная певица - это тоже что-то заслуживающее внимания, будем ориентироваться на это, - сказала она.

Стать эстрадной певицей, если не добился чего-то другого - нет, такого мне не надо. Это бы стало не исполнением мечты, а вынужденным выходом.

- Если для больших партий не хватает, то тогда вообще ничего не надо, - сказала я фрау Шульце-Мюллер-Бергау.

- Эстрадная певица - это и правда тоже большое дело, деточка - поразмысли об этом. Конечно, ты сейчас, наверно, разочарована, но для этого правда нет никаких оснований - честно, дитя мое - ты можешь мне поверить. Я даже могу привести тебе примеры...

Я молчала, потому что на душе у меня вдруг стало хоть волком вой. Вечером я поехала к родителям. Рассказала о конце своей карьеры. Отец был ошеломлен еще больше меня.

- Вот это удар, - сказал он и надолго замолчал.

- Может, твоим связкам станет лучше, - попыталась утешить меня мать. Она не знала, что я уже со всем примирилась.

Мы еще сидели за ужином, когда пришла Ульрика. Я обрадовалась - можно поговорить о чем-то другом, а не о моем певческом крахе. Она рассказала, что ее Берт смирился с мыслью стать отцом.

- А я что говорила, - торжествовала я.

Ульрика выглядела счастливой. Я радовалась за нее.

- А о женитьбе вы так и не думаете? - спросила мать.

- Это ведь неважно.

- А я вот другого мнения. Если живут вместе и ждут ребенка, нужно упорядочить отношения. Так ведь, Курт?

- Ну, да, - сказал отец, - но сейчас, кажется, об этом думают по-другому.

Я не вмешивалась в этот спор: не потому что была против женитьбы в таком положении - наоборот, - но я ведь совершенно точно знала, что Ульрика хоть сегодня пошла бы со своим Бертом в загс. Это Берт не хочет. Чтобы отклонить тему, я спросила Ульрику:

- А в детском саду у вас какие сенсации?

- Ничего особенного - разве что у нас сейчас краснуха.

- С каких пор? - спросила я, так как мне вдруг вспомнилось, что у беременных во время краснухи возбудитель может заразить зародыш, а это может привести к различным осложнениям.

- Больше четырех недель, - сказала Ульрика.

- А у тебя в детском саду знают, что ты в положении?

- Успеют еще.

Я задумалась: как преподнести Ульрике, что заражение краснухой опасно для ребенка особенно в первые три месяца беременности?

Видимо, мать подумала о чем-то подобном. Она сказала:

- Я не хочу, чтоб ты сходила с ума от страха, Ульрика, но по-моему, когда краснуха при беременности, то для ребенка могут быть плохие последствия.

- Так у меня-то краснухи нет, это у детей в детсадике, - сказала Ульрика.

- Не обязательно самой болеть краснухой - достаточно, чтобы ты с ней вступала в контакт, - сказала я.

На глаза Ульрике навернулись слезы.

Отец положил руку ей на плечи:

- Не сходи с ума, девонька. Лучше всего пойти к врачу - он-то точно будет знать.

Я всю ночь не могла уснуть. На следующее же утро я рассказала эту историю Аните.

- На каком месяце у тебя сестра? - спросила она.

- На втором с половиной, - сказала я.

- Тогда шприцами уже не помочь - слишком поздно обратилась. Остается только две возможности: либо рискнуть, либо прервать беременность.

Я договорилась для Ульрики через работавшую внизу в женской консультации акушерку об аборте у врача.

В начале четвертого ко мне в комнату пришла Ульрика. Она была бледная на вид. Я пошла с ней вниз, в консультацию. Ее вызвали в кабинет на собеседование. Когда она спустя почти 20 минут вышла из кабинета, я поняла, что' ей сказал врач. Ульрика не сказала ни слова.

- Останешься сегодня ночевать у меня: сварганим себе прекрасный ужин - ты у нас мастер по шашлыкам, а я накрою на стол и открою банку клубники!

Ульрика сидела на кушетке, уставившись перед собой. Я не знала, как ее утешить. Что бы я ни сказала не стало бы утешением.

Спустя некоторое время Ульрика сказала:

- У Берта сегодня ночное дежурство - он удивится, если я до его ухода не приду домой.

- Не проблема, - сказала я. - Позвоню маме - она съездит к нему и скажет, что ты сегодня ночуешь у меня. Договорились?

Она кивнула.

Ульрика без слов нарезала мясо на шашлыки, насаживала кусочки мяса, лук и кружочки огурца на шампур. "Тот, кто так упорно молчит, думала я, слишком много думает, а в этом случае тут ничего хорошего". Я включила магнитофон на полную громкость. Ульрика не реагировала.

- Что он сказал? - спросила я наконец без обиняков.

Я боялась, что она может спросить моего совета. Я и сама не знала, что посоветовать.

- Решение должна принять я. Гарантии, что не будет ущерба, что я рожу здорового ребенка, он дать не может.

Я рассказала Ульрике про Одетту и о том, что разыгралось в субботу.

- Вот тварь. Раз уж у нее уже другой, надо было по-хорошему закончить.

Я была довольна, что Ульрика переключилась на эту тему.

- Ты можешь себе представить, что познакомишься с другим, пока Франк в армии? - спросила Ульрика.

- Что значит "представить"? Ясное дело, могу представить, но этого со мной не случится.

- Ты в самой себе уверена? - спросила Ульрика.

- Совершенно уверена. Если я не захочу, ничего не выйдет, - сказала я.

- Ну, не знаю, - сказала Ульрика.

После того, как мы поели, Ульрика хотела помыть посуду.

- Это мы сделаем позже, а сейчас, может, съездим на Алекс и поглазеем на витрины?

У Ульрики желания не было.

Когда мы легли спать, встал вопрос, которого я все это время боялась:

- Что ты мне посоветуешь, Тина - оставить ребенка или...?

Это был самый трудный вопрос, какой мне кто-нибудь когда-либо задавал.

- Скажи мне: что бы ты сделала, если бы это случилось с тобой? - потребовала ответа Ульрика.

- Я думаю, что решилась бы на прерывание.

Мне было не по себе, когда я это сказала. Я точно знала, что Ульрика хотела оставить ребенка - среди всего прочего и потому, что надеялась таким образом покрепче привязать к себе Берта. Я бы с удовольствием помогла Ульрике, но не знала как. Я обняла ее и прижала к себе.

- Наверно, я должна пробиться сама. Никто не может забрать у меня решение, - сказала она.

Мы долго лежали рядом молча.

- Это очень больно? - спросила Ульрика спустя некоторое время. Тогда я поняла, что она решилась.

- По-моему, нет, - сказала я.

- Ты когда-нибудь уже о смерти задумывалась, Тина - в смысле, не так в общем, а о своей собственной?

Я встала и щелкнула торшером. В темноте лежать в постели и о смерти задумываться - при одной мысли об этом у меня мурашки по коже бегут. Ульрика, ослепленная светом, поинтересовалась, зачем я это сделала.

- Это я тебе сказать могу, сестренка: нету у меня никакого желания болтать на такую мрачную тему.

Я налила в две рюмки вишневого ликеру, сунула в магнитофон кассету "Смоки" и протянула одну рюмку Ульрике.

- А у тебя не бывает чувства, что мы вообще-то слишком мало знаем о папе с мамой? - спросила я.

Ульрика посмотрела на меня недоуменно:

- Что ты имеешь в виду?

- Что они делали, когда им было по 16-17 или 18 лет. Папа нам правда раньше часто рассказывал про войну и свое детство, но вот о своей молодости - нет. Когда у него появилась первая подруга? Сколько у него вообще было девушек, прежде чем он познакомился с мамой? Кем был первый друг мамы? Тебе это не интересно?

- Еще как интересно. Но неужели ты думаешь, что могла бы вот так вот в лоб об этом спросить? - Ульрика клюнула.

- Ули, у меня идея: сыграем как-нибудь с ними в "Час вопросов".

- Папа-то, наверно, согласился бы, но вот мама - представить себе не могу, - сказала Ульрика.

- Посмотрим.

- Ее нужно к этому подготовить.

Я была рада, что мне удалось переключить Ульрику на другие мысли:

- Ты права. В любом случае, ты согласна...

- Еще бы, - сказала Ульрика.

Признаться, мысль провести такой "час вопросов" пришла мне намного раньше. Я совершенно уверена, что дети слишком мало знают о своих родителях. Еще я уверена, что большинство родителей на такой "час вопросов" не пошли бы, потому что, наверно, не смогли бы тогда больше говорить: "Мы были совсем не такими."

Когда я опять выключила свет, мы снова начали свою арию под названием "А помнишь?".

Частенько так случалось, что отец по воскресеньям ходил с нами утром гулять или в какой-нибудь музей. Ульрика иногда оставалась и дома, потому что ей нравилось помогать маме на кухне. Это принесло Ульрике славу "домашней", а мне - попреки в обратном смысле. Вообще, у нас всегда так бывало, что Ульрика больше ладила с мамой, а я - с папой.

Однажды мы были в одном музее, где выставлены мумии фараонов. Очень обстоятельно папа разрисовал нам, как старых фараонов потрошили и бальзамировали, как их запихивали в пирамиды, какие им дарили драгоценности. Вечером, когда мы лежали в постели, темой разговора, естественно, были мумии. Ульрика все грезила, какие в склепах лежат драгоценности, золото и бриллианты. Мне это было скучно - меня больше интересовало, как они тогда мертвых царей потрошили, прежде чем замариновать. Ульрика не хотела слышать об этом. Лишь когда она пообещала мне отдать в воскресенье свой пудинг, я замолчала.

- А помнишь? - спросила Ульрика. - случай с лисой в Вульхайде?

Мы топали с отцом по лесу к тому месту, где однажды обнаружили лисью нору. Мы бежали впереди, прибежали первыми. Пошарили суком в одном входе в нору, потом в другом. У третьей дыры мы здорово перепугались и с криком убежали: из норы высунула голову лиса! Отец засмеялся и отважно, как нам показалось, подошел к норе, схватил лису и вытащил. Это оказалась старая бабушкина горжетка*, которую он там заранее спрятал.

Такие истории мы рассказывали друг дружке далеко за полночь, и было, как тогда дома по ночам в нашей комнате. Тесно прижавшись друг к дружке - как мы раньше всегда делали во время грозы, - мы уснули.

- Я решилась, - сказала Ульрика, когда мы наутро расстались на лестнице, - на следующей неделе ложусь в больницу.

17

Ульрика лежала в женском отделении. Тина ее навещала как можно чаще. Операцию провели на второй день, вечером у кровати Ульрики собралась вся семья. Явились отец с матерью, Берт сидел на краешке кровати, Тина в форме медсестры стояла в ногах. Тина наблюдала за Бертом. Он держал Ульрику за руку, налил ей яблочного соку, протянул стакан, опять взял за руку. "Твое счастье," - подумала Тина. Ульрика смотрела на Берта с благодарностью.

"Если не ошибаюсь, ему от этого сильно не по себе," - подумала Тина и была готова засчитать ему за это еще пару "плюсов". По-настоящему Берт ей не нравился. Он был слишком холоден, по нему не заметно было движения чувств.

Семья задержалась дольше собственно времени посещений. Потом Тина пригласила всех к себе в комнату.

- Мне еще кое-куда нужно, - хотел улизнуть Берт.

Тина взяла его под локоть:

- По мне так вообще можешь идти туда, где раки зимуют, но только после того, как выпьешь у меня чашку кофе.

Они сидели за столом и молчали. Берт взял с полки книжку "Предупреждая господа Бога", полистал и начал читать. У родителей Тины вид был удрученный.

- У нас с Ульрикой одна идея - примете участие? - обратилась Тина к родителям.

- Что за идея? - с интересом спросил отец.

- Хотим устроить с вами "Час вопросов", - сказала Тина.

- Что устроить? - спросила мать.

- Час вопросов. Мы хотим задавать вам вопросы про время, когда вам было от 14 до 18 лет. О вашем детстве мы знаем много, а вот о молодости вы ни тот, ни другой никогда не рассказывали, - разъяснила Тина.

Берт перестал листать книгу.

- Неплохая идея... да вообще, хорошая идея, - сказал отец Тины.

- Не знаю, - сказала мать. - Как вы это себе представляете? Вы спрашиваете все, что вам в голову взбредет, а мы... - Она поправилась: - ... а я должна на каждый вопрос отвечать? Возможно, есть вещи, о которых я не хочу говорить. А есть и такие, про которые я не хочу, чтобы и отец с вами говорил, поскольку это касается меня. Так что - не знаю...

Тина подумала немного, какие вещи могла иметь в виду мать. "Наверно, она боится, что мы ее будем выспрашивать про секс."

- Суть в том, чтобы узнать побольше о вас. Что вы делали, когда были в возрасте "недорослей" - или "хиппи" или "фанатов"? Сфера интима совершенно исключена.

- Я не против. - Мать посмотрела на мужа. - Сегодня-завтра этому все равно не бывать - сначала должна выписаться из больницы Ули.

Прощаясь, мать спросила Тину:

- Завтра придешь?

- Нет, - сказала Тина, - завтра Ули уже можно вставать - вечером я приведу ее к себе.

- Грязное белье забрать? - Мать Тины осмотрела комнату.

- Я вчера постирала, - соврала Тина.

- Можно взять почитать эту книгу? - спросил Берт. - Очень бы хотелось.

- Пожалуйста, зятек, - сказала Тина и поцеловала его.

Берт покраснел.

- Послушай, мы же уже почти родственники. - Она еще раз поцеловала его в другую щеку.

Когда все ушли, Тина еще раз сходила к Ульрике. В палате было темно, Ульрика уже спала.

Назавтра ей разрешили вставать. Увидев, как она моет посуду на кухне, Тина ее поддела:

- Можешь и к нам подняться - там еще есть посуда.

К полднику Ульрика появилась в комнате Тины с дымящейся чашкой кофе.

- Худо было? - спросила Тина.

- Само по себе нет, но эта проблема будет меня еще долго донимать.

- Берт меня поразил.

- Как это?

- Вчера у твоей кровати у меня в первый раз было чувство, что он тебя любит - раньше всегда походило на то, что у вас не много общего.

- Ты ошибаешься: когда мы одни, он другой - не такой, каким ты его знаешь. Он не умеет выказывать свои чувства перед другими, - сказала Ульрика, и Тина ей поверила.

Через пять дней Ульрику выписали.

Тина чуть не забыла, что собиралась попрощаться с фрау Шульце-Мюллер-Бергау и подарить ей букет цветов. В пятницу сразу после смены Тина купила цветов и поехала, как всегда по пятницам в это время, к музыкальной школе.

Учительница, как обычно, сидела у рояля в классе.

- Это вам, - сказала Тина и подала букет.

Фрау Шульце-Мюллер-Бергау прижала к себе Тину и сказала:

- Деточка, деточка, природа несправедлива. Тебе она дает талант, голос, но связки - нежные, как шелковые нитки; другим же, у кого мало таланта и мало голоса, она дает связки как стальные тросы.

По обеим щекам ее текли слезы.

- Деточка, - сказала она потом. - Приглашаю тебя на кофе.

Они вышли из здания и пошли в маленькое кафе на Гроссе-Гамбургер-штрассе.

Фрау Шульце-Мюллер-Бергау заказала два кофе и пирожных, Тина - два коньяка.

- Дитя мое, ты и правда хорошенько подумала? Ты не хочешь продолжать брать уроки? - спросила фрау Шульце-Мюллер-Бергау.

- Нет, - сказала Тина. - Вышло бы намного хуже, если бы я сразу после десятого класса пошла в музыкальный институт, и такое бы приключилось там. Теперь у меня есть профессия, которая мне нравится.

- Если бы с тобой такое случилось в музыкальном институте, это бы ведь необязательно должно было стать концом, дитя мое - тогда ты бы смогла стать эстрадной певицей, или пойти по педагогическому направлению, - сказала фрау Шульце-Мюллер-Бергау.

- На это бы у меня не было желания, - сказала Тина с уверенностью.

Через час они расстались.

За неделю у Тины пару раз менялись смены, поэтому она не могла куда-нибудь сходить - тем более домой. В последний выходной Тина опять съездила к Франку. На обратном пути она подумала: "Вообще-то мы уже старая пара". Каждый выходной в Штюкове проходил по одной основной схеме: поцелуй у ворот казармы, посиделки в комнате посетителей. Как прошла неделя? А как у тебя? Не много было о чем говорить - они обо всем друг другу писали в письмах. Тине вдруг стало страшно. Неужели так же однообразно пробежит вся жизнь? Раньше у нее была мечта о славе и успехе, теперь исчезла. Куда бы она теперь могла уйти в своих мечтах, если на душе вдруг станет скверно?

Тина решила ни в коем случае не ехать к себе в комнату - там бы ей от тоски крыша на голову обрушилась. Она поехала к Рамоне.

- За ней 10 минут назад зашел ее парень - они поехали в город, - сказала мать Рамоны.

Тина бесцельно пошла по улицам - вдруг она оказалась перед своей старой школой. Красное кирпичное здание - как она его когда-то ненавидела, теперь оно ей показалось кусочком рая, вход в который ей уже закрыт. "Вообще-то, - думала она, - все, что тогда было связано со школой, казалось нам принудиловкой, в тягость" - теперь ей это представлялось прекрасной порой. Она пошла дальше, к улице, за которой начинался лес. В направлении города со скоростью улитки ползла бесконеная автоколонна. К городу возвращались отдыхавшие и дачники. Время от времени, когда автоколонна останавливалась, на другую сторону прошмыгивали парочки влюбленных и исчезали между деревьев. Стоял теплый день начала лета. "Если бы Франк сейчас был здесь...," - подумала Тина. На пустом полотне дороги со стороны города ей попалась навстречу лишь одна-единственная машина - форд защитного цвета с американским военным обозначением, в нем сидело трое солдат в форме. Тине вспомнилась одна история, произошедшая в шестом или седьмом классе. Это было время, когда американцы хотели забомбить Вьетнам назад в каменный век, когда под градом бомб погибали вьетнамские дети. На одном пионерском собрании после уроков Тина предложила всем встать вдоль улицы, по которой ежедневно почти в один и тот же час проезжала американская патрульная машина - она хотела написать плакат со словами: "Американцы - убийцы детей". Ее одноклассников эта идея воодушевила. Пионервожатый перепугался - сказал, что так делать нельзя. Тина заспорила, что в газетах каждый день можно прочитать, как по всему свету протестуют против американцев - только вчера она прочитала, что американского министра иностранных дел в Париже студенты забросали яйцами и гнилыми помидорами. Класс захлопал в ладоши.

- У нас так делать нельзя, - сказал пионервожатый, - но я предлагаю произвести специальный сбор металлолома и макулатуры, а выручку перевести на счет Вьетнама - это принесет намного больше пользы.

Так они и сделали. Но еще в ту же неделю Тина и Рамона лежали на животе в кустах у той улицы - каждая была вооружена помидором. Когда показалась американская машина, они швырнули свои помидоры и сломя голову бросились наутек к Тине домой. Они сидели с колотящимся сердцем и ждали, что сейчас произойдет что-то страшное. Они чувствовали себя героями.

Тине вспомнилась еще одна история со школы, оставившая след на ее табеле за восьмой класс: это было в неделю перед большими каникулами, на последнем уроке у Вутке - физике. Весь учебный год класс пребывал с ним на тропе войны, основывавшейся на противостоянии. Уроки Вутке были самыми наискучнейшими, какие только можно себе представить. Поэтому каждый проводил время в занятиях, имевших мало общего с физикой. Учили только перед контрольными или если грозили устные опросы. Они устроили комсомольское собрание, куда пригласили Вутке. Было решено, что критику класса урокам физики представит она. Не ходя вокруг да около, она сказала, что его урок - скучный и неинтересный: они, конечно, поймут, что в физике он - ас, но научиться у него ничему не научатся.

Он не позволит, чтобы ему такое говорили, закричал Вутке и ушел с комсомольского собрания.

Это мероприятие только подлило масла в огонь: ничего не изменилось - по крайней мере, в лучшую сторону. Герр Вутке отомстил. Он стал чутким как охотничья собака. Если кто-то занимался на уроке ерундой, он подкрадывался и приказывал ученику дать определение какого-нибудь понятия или повторить то, что он только что сказал. Если ученик не знал, о чем речь, герр Вутке с улыбкой вляпывал ему пятерку* - или четверку*, если тот что-то мямлил. Учебный год клонился к концу, все знали, что отметки уже выставлены, табели выписаны. Это навело Тину на мысль: на последнем уроке они решили устроить Вутке акустический фейерверк. К назначенному часу каждый показал, что запустит. Трещотки, детские погремушки, дудочки, свистки. Тина выдумала кое-что особенное. Договорились, что когда Тина скомандует "Огонь!", все наилучшим образом покажут, на что способны. Тину еще до прихода учителя физики в класс одолели раздумья. Она решила, что если он, как и остальные учителя, проведет веселый урок, то команду она давать не будет. Герр Вутке написал на доске недоконченные формулы и сказал:

- Попрошу достать тетрадки. Спишите и дополните эти формулы - в конце урока я соберу тетрадки.

Тина сунула руку под сиденье, обернулась к одноклассникам и дала команду. В то же время она швырнула в доску яйцо. Никто не задудел, не засвистел, не затрещал, не загремел - воцарилась ледяная тишина. Герр Вутке резко обернулся и крикнул:

- Кто это сделал?

Молчание. Желток медленно сползал по черной доске вниз.

Герр Вутке без слов покинул класс. И тут раздалось великое дуденье, свист, треск и грохот. Тина обернулась и постучала пальцем по лбу. Ей это все вдруг перестало казаться смешным. Шум затих, когда в класс вошел герр Вутке с директором.

- Неслыханно, неслыханно, - сказал директор и посмотрел на доску, где желток только что дополз до нижнего края доски и шлепнулся на пол.

- Кто это сделал? - спросил он.

Тина встала.

Директор повторил вопрос.

- Почему вы стоите, Тина? - спросил он.

- Это сделала я, - сказала она.

- Вы? Пожалуйста, пройдите со мной, - сказал он.

Тина пошла за ним. В кабинете директора он поинтересовался, зачем она это сделала. Она молчала. Если б это было возможно, она бы сделала так, чтобы произошедшее не случалось. Она могла бы все объяснить, но не хотела.

В ее табеле из тройки* по поведению сделали четверку*, под этим было написано: "Оценка по поведению исправлена за грубое нарушение школьной дисциплины".

Тина не считала, что с ней обошлись несправедливо.

Тем временем она дошла до улицы, где жили родители. Посмотрела на часы. Было самое начало девятого. Она позвонила.

Отец лежал на коврике перед телевизором. Показывали фильм про Сибирь. Тина села рядом.

- Вот это край, - все повторял отец. - Вот это край.

Тина ничего особенного в фильме не находила. Лес, вода, стройки - ничего особенного.

- Можно умереть от скуки? - спросила она.

- Вот это да - ну и край, - восторгался отец, увидев, как бурильщики в сугробах бурят своим буром дыру в ледовой вечной мерзлоте.

- Я спрашиваю: можно ли умереть от смертельной скуки? - повторила вопрос Тина.

- И все это при минус сорока градусах, - сказал отец.

Тина издала пронзительный вопль. Отец поглядел на нее с испугом.

- У тебя опять "припадок Минелли"? - спросил он.

В дверях показалась мать в ночной рубашке.

- Сделай телевизор потише. Вечно эти дурацкие детективы со стрельбой и воплями, - сказала она с укоризной и опять исчезла.

- Я тебя два раза спросила, можно ли умереть от скуки.

- Что это тебе взбрело в голову, Тина? Нормальный человек от такого не умирает.

- Ты уверен?

Отец выключил телевизор.

- На все сто не уверен, - сказал он задумчиво. - Наверно, как корь и ветряная оспа - детские болезни, так и скука - болезнь молодежи.

- А у тебя была эта молодежная болезнь? - поинтересовалась Тина.

- Ни в одно время своей жизни так я не скучал, как в 16-17 лет. Каждый день - одно и то же: вставать, идти на работу, там тоже каждый день одно и то же. Вечерами дома всегда те же самые наставления - скверно было. По всему миру творились интересные дела - только меня окружала скука...

- А лекарства от этой болезни нет? - спросила Тина.

- Есть.

- Скажи, какое, - потребовала Тина.

- Мечты и фантазия, - сказал он. - Мы мечтали о том, как отправимся в Австралию, рисовали себе, как путешествуем по африканским дебрям или в ледяных пустынях Аляски; мы были золотоискателями, ковбоями, кругосветными путешественниками.

- А девочки?

- Что девочки?

- Подружки у тебя не было?

- Ничего мы не желали сильнее. У меня тоже была одна на примете - она училась в том же предприятии, что и я, в канцелярии. Я ее видел всегда лишь издали - на том оно и осталось.

- А друзья?

- И у них было то же. Но когда мы по вечерам стояли на углу, то каждый бахвалился такими приключениями с девушками, такие рассказывались истории, скажу я тебе, что Бокаччо был по сравнению с нами младенцем. Мы брехали себе что попало, так сказать, в прореху штанов.

Тина засмеялась. Это было ей знакомо. Во время учебы, в семинарской группе, они друг дружке рассказывали умопомрачительнейшие приключения с мужчинами, и ни одно из них не было правдой.

- Мама была твоей первой подругой? - спросила Тина.

- Постой-ка, это что, уже пошел твой "час вопросов"?

- Возможно, - сказала Тина и подмигнула правым глазом, как делал обычно он.

- С мамой я познакомился, когда мне было 19 лет, до этого была уже парочка других.

- А самую первую подругу ты можешь вспомнить?

- Могу, не сто ведь лет еще прошло.

- Какая она была?

- У ней были рыжие волосы и много опыта, поэтому она и мне скоро дала от ворот поворот.

- А в то время, как ты познакомился с мамой?

- У меня было целых три подружки.

- Недурной прогресс, - сказала Тина одобрительно.

- Их я быстро устранил. Это было лишь делом времени. С мамой-то все было совсем не так, как с предыдущими девушками. Я ревновал, каждый день должен был ее видеть.

- Значит, та самая большая любовь...

- Точно.

- А скука?

- Ее в то время в помине не было. Сразу после учебы я начал работать на стройке, зарабатывал хорошие деньги, там были девушки, мы перевертывали мир вверх тормашками...

- Как по-твоему: сегодня скучнее, чем тогда? - спросила серьезно Тина.

- Я бы не сказал, что скучнее - это всегда от самого себя зависит, но было больше волнующего, ведь были другие времена. Детство мы провели в бомбоубежищах, потом началась эвакуация, бегство по всей Германии - детям это было что-то волнующее. Послевоенное время было не менее волнующим...

- Если бы тебе можно было поменять свое детство и юность на те, что были и есть у нас, ты бы согласился?

Отец ненадолго задумался.

- Нет, не стал бы. - сказал он.

Когда Тина лежала в постели, а сквозь открытые окна снизу доносился крик младенцев, ее мрачные дневные мысли улетели. Она радовалась завтрашнему дню, и думала: "жалко все-таки, что на этом "часе вопросов" не было и Ульрики."

Ей вспомнилась девушка, рожавшая у них примерно полгода назад и отказавшаяся от ребенка, но потом, не без влияния Тины, все-таки забравшая его себе.

"Интересно, что с ней стало за это время," спросила себя Тина.

На следующий день она поговорила об этом с Анитой.

- Если честно, то я бы тоже охотно узнала, что она делает. Может, съездим к ней завтра?

- А у тебя есть адрес? - спросила Тина.

- Не проблема - надо всего лишь посмотреть в архиве медицинских карточек.

- Я беру на себя цветы, и сразу после смены мы с тобой вострим лыжи, - сказала Тина.

- Надо идти вечером, часов в шесть-семь - днем ее еще, наверно, нет дома. Я возьму с собой пару детских вещичек, у меня есть пара славных пуловерчиков, которые моему "крольчонку" уже давно не налазят, - сказала Анита.

Договорились на следующий вечер на полседьмого.

Что если эта Катрина забросила ребенка, пожалела, что забрала его с собой? Эта мысль не оставляла Тину.

Между часом и двумя состоялось общее собрание медсестер отделения рожениц и новорожденных. Это вынудило Тину думать о другом. Речь шла об организационных приготовлениях к устройству двух палат типа "Rooming-In"*. Их предложил врач отделения рожениц. Обычно лежавшие в отделении рожениц матери получали детей лишь для кормления. Когда через пять дней женщин выписывали, у них совершенно не было опыта по обхождению и уходу за ребенком. Метод "Rooming-In" предусматривал, чтобы дети оставались в палате матери - те о них заботились весь день под руководством одной из детских медсестер.

Тину эта идея воодушевила с самого начала. Она прочла соответствующие сообщения об опыте многих больниц, где практиковался этот метод. Среди медсестер были такие, кто были против введения этих двух палат "Rooming-In". Их довод: при такой системе увеличится опасность инфекции. Одной из представительниц этой фракции была старшая медсестра Берта. Но решение уже было принято, на собрании речь шла уже не о "да" или "нет", а о конкретных мерах.

- С самого начала я хочу еще раз подчеркнуть, что сомнения по поводу опасности инфекции не устранены, - сказала старшая медсестра Берта. - Одно лишь обстоятельство, что посетители будут притаскивать с собой миллиарды бактерий, должно бы...

Тина не удержалась.

- Лучше всего поставить перед каждой палатой бак с дезинфицирующим средством и окунать в него отцов, бабушек и дедушек, - крикнула она.

Все засмеялись.

- Прошу по существу, - сказал врач отделения.

- Во всяком случае, я предупредила, - заключила свою речь старшая медсестра Берта.

Тина подняла руку.

Старший врач взял слово:

- Будем ли мы вводить палату "Rooming-In" или нет, уже не подлежит обсуждению. Руководство это предложение, взвесив все обстоятельства, приняло...

Тина продолжала держать руку поднятой.

- Да, прошу вас, - сказал врач отделения.

- Я взяла в медицинской библиотеке литературу. Там однозначно указывается, что у детей, о которых заботились матери в палатах "Rooming-In", заболеваемость вледствие неправильного кормления или несоответствующего ухода в первые месяцы жизни значительно ниже, чем...

- Благодарю вас, сестра Тина, - перебил ее врач отделения, - но о "за" и "против" мы больше не говорим. Это пройденный этап. Сейчас я ожидаю от вас предложений о том, как нам реализовать проект "Rooming-In" быстро и с наименьшими затруднениями.

Были утверждены сроки и распределена ответственность, было решено помещать в палату "Rooming-In" в первую очередь рожающих впервые.

- На каждую смену нам будет нужна из отделения новорожденных одна медсестра исключительно для этих двух палат.

Слова попросила старшая медсестра Берта:

- На ночную смену медсестра будет не нужна - по ночам дети будут возвращаться в отделение новорожденных. Значит, речь идет лишь об утренней и вечерней сменах.

- Верно, - подтвердил врач отделения. - Итак, я слушаю ваше предложение.

- Медсестра Тина, - сказала старшая медсестра Берта.

- Полностью поддерживаю, - улыбнулся Тине врач отделения.

- И медсестра Анита, - сказала старшая медсестра Берта.

С одной стороны, Тина готова была расцеловать старшую медсестру Берту, а с другой - огорчилась, что не сможет больше работать с Анитой в одну смену.

Сразу после собрания старшая медсестра Берта сказала ей и Аните:

- Пожалуйста, пройдите сейчас же ко мне в кабинет.

- Ты не догадываешься, чего ей от нас надо? - прошептала Анита.

- Ни малейшего понятия.

- Что перед нами стоит, вы знаете. Я думаю, что нам следует использовать то небольшое преимущество, какое дает нам этот проект "Rooming-In", для повышения уровня наставлений матерям...

"Наставлений" - как звучит только," - подумалось Тина.

- Я бы хотела попросить вас к двум комплексам - а именно: "Кормление новорожденных" и "Гигиена новорожденного" - разработать краткий доклад, который вы будете делать матерям "Rooming-in". К докладам прилагаются несколько раз в день практические инструктажи и уход за новорожденным. Надеюсь, что все это доставит вам особое удовольствие, - сказала Тине старшая медсестра Берта.

- Да, это так, - сказала Тина.

Вечером Тина села и стала листать книгу, которую ни разу не брала в руки с тех пор, как сдала экзамен: "Справочник медицинской сестры - ваша профессиональная работа в вопросах и ответах".

Под заголовком "Кормление новорожденного" она нашла все, что и так знала, но здесь это было сформулировано легкопонятно. Она разбила свой краткий доклад на три части:

1. Общая - этот пункт она опять вычеркнула, так как в нем не было или почти не было что сказать конкретного.

2. Естественное кормление - она решила рассказать здесь о преимуществах материнского молока - это было легко доказать. У материнского молока постоянно правильный состав и нужная температура; оно всегда готово к потреблению, стерильно, усиливает сопротивляемость новорожденного, предохраняет его от заболеваний.

Последним пунктом в лукавой книжке стояло: материнское молоко - бесплатно! Это я упоминать не буду, решила Тина. Бывают такие, что скажут: "моему ребенку незачем питаться самым дешевым". Она сердилась всякий раз, как узнавала, что молодые матери отказываются давать ребенку грудь из страха, что от этого пострадает их фигура.

3. Искусственное кормление - в конце концов, хватает и матерей, у которых нет своего молока или его мало.

Тина была своей подготовительной работой довольна. Она еще хотела поговорить с Анитой, станет ли та говорить об уходе за грудью или в этом принять участие ей.

Когда она уже все убрала, ей пришла в голову идея: в книге был 31 вопрос и ответ по кормлению новорожденных - она хотела их списать и размножить. Нужно дать один экземпляр каждой молодой матери, а не только тем, кто в палатах "Rooming-in". Тину так воодушевила эта идея, что она сбегала вниз в отделение, взяла старую разбитую пишущую машинку и белой бумаги и тут же принялась перепечатывать эти 31 вопрос и ответ - работа затянулась до ночи. Несмотря на это, она под конец еще написала письмо Франку, в котором подробно изложила преимущества проекта "Rooming-In" - словно желая его убедить, чтобы он и у себя в казарме устроил такой.

Когда она пошла спать, то совершенно не могла понять, как это она вчера жизнь, свою жизнь, считала смертельно скучной. Такие дни, как оставшийся позади, она любила.

В пол-седьмого она стояла перед студенческим общежитием и выглядывала Аниту. Уже три четверти, а Аниты ни слуху ни духу. "Если она не появится до семи, поднимусь одна," - решила она. Анита пришла без пяти семь.

- Улитка ты непунктуальная, - встретила ее Тина. - Пока тебя ждала, уже цветы повяли.

- Что ж ты с ними в фонтан залезть не догадалась, - сказала Анита.

Они поднялись на лифте на восьмой этаж и позвонили в дверь. У кнопки звонка была приклеена бумажка, на которой стояло шесть имен. Открыла девушка, посмотрела на цветы Тины.

- Нам нужно к Катрине, - сказала Анита.

- А у ней что, день рождения?

- На это мы даже и не надеемся, - сказала Анита.

- Дверь прямо, - сказала девушка.

Тина постучала.

- Да, - крикнул голос.

У Тины вдруг забилось сердце. "Как встретит нас Катрина? Надо было предупредить - подумает еще, что мы за ней следим". Тина пропихнула Аниту вперед себя. Катрина сидела у окна за столом, полностью заваленным исписанными листками. По полу ползал лопочущий кругленький ребенок с голым задом и с вымазанным в шоколоде лицом.

Девушка обернулась и испугалась.

- Извините, - сказала она и встала. - Ну и вид тут у меня.

Она распихала в стороны пеленки и другое детское белье, лежавшее на кровати.

- Садитесь, - сказала она.

Тина протянула ей цветы. Анита - коробку.

- Тут парочка детских вещичек - может, сможешь начать с ними что-то, - сказала Анита.

Тина взяла ребенка на руки - он доверчиво маленькой ручкой зашарил ей по лицу и запищал. Дверь открылась - в щель просунула голову девушка:

- Я в маленькой ванне оставила воду - можешь искупать Ивонну.

Дверь опять закрылась. Катрина без слов осмотрелась вокруг.

- Можно мне ее искупать? - спросила Тина.

- Если хочешь, - сказала Катрина, отодвинула занавеску, отгораживавшую один угол от остальной комнаты. За ней была детская кроватка и старый комод, на котором рядами стояли детское масло, пудра, крем, стакан с тампонами и другие средства по уходу за ребенком. На сложенном купальном полотенце лежали пеленка, подгузники, распашонки, рубашка, резиновые штанишки и байковые бархатистые ползунки.

- Возьми только полотенце. Пеленаю я ее всегда тут.

Тина исчезла с ребенком в ванной. Дверь ванной постоянно открывалась, то и дело кто-нибудь просовывал голову.

- Вообще-то моя очередь была ее сегодня купать, - сказала одна девушка.

- Надеюсь, что температура - какая надо, и вотри потом в голову масла - тогда молочные струпья сходят легче, - сказала другая.

Тина не удержалась и хихикнула:

- Послушайте, вы это можете другим говорить, а здесь сегодня действует чемпион мира по купанию малышей - я вообще-то детская медсестра.

Девушки удалились. Когда Тина вернулась с завернутой в полотенце малышкой, то увидела, что в комнате аккуратно и прибрано, как до этого в детском уголке. Катрина с Анитой накрыли на стол - на нем стояло наготове пюре. Катрина взяла у Тины ребенка, положила на пеленовочный комод и натренированными движениями приготовила на ночь. Малышка лежала в своей кроватке блестящая и довольная. Девушки сели за стол.

- Вы думаете, что первыми ко мне зашли? - спросила Катрина.

Тина и Анита вопросительно переглянулись.

- Угадайте, кто здесь был уже раз семь-восемь?

Анита и Тина пожали плечами.

- В первый раз она зашла ровно через три дня после моей выписки из больницы. Две недели назад наша семинарская группа устроила праздник. Я не собиралась идти, так как у меня некому было посидеть с ребенком. Я, наверно, немного смешна, но я не очень-то охотно оставляю Ивонну с чужими. Днем она зашла ко мне по пути, узнала, что я не иду на праздник. "Ты идешь," - сказала она, "Я приду вечером и останусь с Ивонной, а ты можешь не спешить..."

- Ты нас уже заинтриговала, - сказала Анита.

- Ваша Берта, - сказала Катрина.

- Не может быть, не могу в это поверить, - сказала Анита.

Тина была поражена не меньше Аниты.

- Только я прошу вас, не подавайте виду. По-моему, ей бы не хотелось, - сказала Катрина.

Три девушки тихо беседовали. Разговор вертелся около Берты, и это вдруг была совсем другая Берта, о которой здесь шла речь. Катрина проводила обеих до лифта и поблагодарила за то, что зашли.

- Ты знаешь, что я перетрусила? - спросила Тина.

- Верю. И даже знаю от чего, - ответила Анита. - Если б у Катрины после выписки дела пошли под гору, и у малышки тоже, ты бы на глазах поседела,

- Не говори, - засмеялась Тина. Она была рада, что Анита ее поняла.

- Слушай, может, еще куда-нибудь сходим? На вокзале есть уютный ресторанчик, - предложила Анита. Тина была не против.

- Если места найдем, - сказала она.

- Ты знаешь, что' мне тебе все время хотелось сказать?... Вы с Бертой... чем-то друг на друга похожи, - сказала Анита.

- Это ты мне должна объяснить, - потребовала Тина.

- Не могу. Это только ощущение... но положительное, - сказала Анита.

Девушки пошли по длинной главной улице к вокзалу. В само'м уютном ресторанчике ни одного свободного места не было, а лишь в саду, где стояли столики и стулья. Они сели, заказали светлого с коньяком - вдруг заиграла музыка, какая-то старая песня "Смоки". Из сада люди пошли в зал.

- Пошли. Поглядим только, - сказала Анита.

- Почему бы и нет, - сказала Тина. Она задумалась: когда она, вообще-то, в последний раз ходила танцевать? Ей пришлось некоторое время подумать, прежде чем она вспомнила: это было в прошлый сентябрь, еще до того как Франка призвали в армию.

За какими еще столиками было место, они определить не могли, так как большинство людей были на танцплощадке. Они остались стоять в дверях.

- Ух ты - почти как в старые времена, даже саму потянуло... Станцуем? - спросила Анита.

Тина не хотела, но Анита не оставила ее в покое, вытащила на середину танцплощадки и начала танцевать перед ней. Тине не оставалось ничего иного, как тоже начать делать танцевальные движения. Она уже немного отвыкла, но после пары тактов музыки ее движения стали совпадать с ритмом. Вдруг между Тиной и Анитой вклинились двое молодых парней и развернулись так, что каждый стоял перед одной из девушек. Тина посмотрела на Аниту, которая медленно удалялась со своим нежданным танцором.

- Что это значит? - спросила Тина и прекратила танцевать.

- Вы не поверите - я ждал вас весь вечер. - Он сиял, говоря это.

- Это, наверно, шутка такая, - сказала Тина довольно недружелюбно, хотела развернуться и уйти.

Молодой человек крепко ухватил ее за локоть.

- Не делайте этого - если вы меня сейчас оставите одного, то мне это обойдется в бутылку шампанского. Мы поспорили: остальные были уверены, что вы мне дадите отставку. Если уйдете, я проиграл.

"Это не лицо у него сияет, а глаза," - поняла Тина. Она медленно начала снова двигаться в ритм с музыкой.

- Но только этот танец, - сказала Тина.

- Принято, - сказал он.

Тина избегала смотреть ему в глаза - в них было что-то, лишавшее ее покоя.

Когда танец окончился, он взял ее под руку и спросил:

- Нельзя ли пригласить вас на стакан шампанского у бара?

- Нельзя, - сказала Тина; это, должно быть, прозвучало недружелюбно.

- Куда мне вас проводить? - спросил он.

- Мы сидим снаружи.

Когда он проводил ее до выхода из зала, Тина поблагодарила его, оставила и пошла в сад к столику, где стояли оба их стакана со светлым пивом. Анита появилась не сразу.

- Пошли - я там нашла нам места, - сказала она.

- Уж не у тех ли за столиком, что с нами только что танцевали? - спросила Тина.

- На пару столиков подальше - там только что ушли, - сказала Анита. - Тот, что танцевал с тобой - точь-в-точь такого типа, от которых у меня коленки подкашиваются. Ну и везучая ты, Тинуша, - сказала Анита не без зависти.

- Дарю, - сказала Тина.

- Я не против верности, Тина, честно, но нельзя же тебе все эти 18 месяцев жить как монашке, - сказала Анита.

- А твой муж?

- При чем тут он? - спросила Анита.

- Ну так, когда он в армии был, ты что...?

- Да, ходила танцевать, но ни к кому в постель, если ты об этом, - сказала Анита.

Их дискуссию прервали. Подошел официант, поставил на стол два бокала шампанского.

- От тех господ, - показал он на парней, с которыми они танцевали. - С наилучшими пожеланиями.

- Что делать? - спросила Тина.

- Ты еще спрашиваешь, - сказала Анита, подняла бокал и символически чокнулась с молодыми людьми.

Тина взяла бокал, посмотрела с холодным выражением лица в том же направлении и выпила.

Оркестр снова заиграл. Подошел танцор Аниты. Анита пошла с ним на площадку для танцев.

Тина сидела и смотрела перед собой, она ожидала, что всякий миг появится ее танцор, и раздумывала, как ей от него отделаться.

- Вы позволите? - произнес голос рядом с Тиной. Не глядя, она поняла, кто это. Она была рада, что он все же подошел. Он сказал:

- Вы позволите к вам подсесть? Похоже, что танцы вам не по душе.

И он сел напротив. Тина не знала, что сказать. Хуже того, она не знала, куда смотреть.

- Вы не поймите неправильно это дело с шампанским - это не должно было стать неуклюжей попыткой сближения, однако глубоко признателен за то, что вы мне помогли выиграть пари.

- Хорошо, - сказала Тина, избегая смотреть прямо на него. "Глаза у него, - думала она, - не только лучатся, но мечут искры, а как он говорит, так женщина не такой сильной природы, как я, тут же бы зажглась." Она потянулась левой рукой за бокалом - левой, чтобы он увидел обручальное кольцо. Он увидел и улыбнулся.

- В надежных руках, так сказать, - сказал он.

- Обручены! - сказала она и пригубила шампанского.

- Можно мне попробовать угадать? - спросил он.

- Если вам так хочется.

- Ваш обрученный - солдат?

- Верно, конкурсанту - три балла, - сказала Тина, и тут же чуть-чуть на себя рассердилась, потому что прозвучало это слишком дружелюбно.

- Три балла плюс? - спросил он.

- Вы только не воображайте себе ничего, - ответила Тина уклончиво. Она оборонялась больше от себя самой, чем от человека, сидящего напротив.

- У меня такое чувство, что вы не хотите со мной беседовать.

- Ваше чувство вас не обманывает, - сказала Тина и улыбнулась больше, чем было хорошо.

- Если так, то предлагаю потанцевать, все равно этот танец уже вот-вот окончится, - сказал он и поднялся.

Тина встала и пошла с ним к танцевалной площадке.

Пока они танцевали и она чувствовала его руки на своем теле, что не было ей неприятно, она думала: "Что тут такого. Это до того безобидно, что я даже Франку об этом написать могу так, что он не смог бы меня попрекнуть."

Когда музыка кончилась, молодой человек проводил ее до стола, где уже сидела Анита со своим танцором. Какое-то мгновение царило молчание. Анита обменялась с Тиной многозначительным взглядом.

- Меня зовут Дитмар, хотя это наверно никого не интересует, - сказал тот, с кем танцевала Тина, - но чисто ради приличия.

Он ожидающе посмотрел на Тину. Она молчала.

- Ее зовут Тина, меня - Анита.

Дитмар представил своего друга:

- Это Тео - вообще-то он Теодор, но это звучит так старомодно.

Анита хихикнула, Тина попыталась сохранять ледяное выражение лица.

Анита встала.

- Мы сейчас вернемся, - сказала она. Хотя Тина и не поняла, в чем дело, но пошла вслед за Анитой.

- В чем дело? - спросила Тина, когда они стояли перед большим зеркалом в туалете.

- Нужно договориться, как быть дальше.

- Мы возвращаемся, говорим "до свиданья" и идем домой. Даже я одна.

- Когда я смотрела, как ты танцуешь, у меня было другое ощущение, - сказала Анита.

- Значит твое ощущение тебя обмануло - бывает.

- Значит, идем домой? - спросила Анита.

- Я иду, - сказала Тина решительно.

- Может, и правда так лучше, - сказала Анита.

Когда девушки вернулись, на столе стояла бутылка шампанского. Анита вопросительно посмотрела на Тину.

Дитмар налил бокалы, Анита села.

- Хотите остаться на ногах? - спросил Дитмар и посмотрел на Тину. Тогда она тоже села.

- Мы вообще-то собирались уходить, - сказала она. - Но если бутылка пойдет на мой счет, то мы останемся, пока она не опустеет.

- Принято, - сказал Дитмар.

Началась новая серия танцев. Дитмар пригласил Аниту, Тео танцевал с Тиной. Во время танца Тине бросилось в глаза, что Дитмар и Анита беспрестанно говорят друг с другом. "Хотелось бы мне знать, о чем это они там так долго говорят," - думала Тина. Она танцевала с этим Теодором без желания.

- Вы работаете в той же больнице, что и ваша подруга? - спросил он. "Значит, она уже обо всем растрепалась," - подумала Тина.

- Нет, - соврала Тина, - мы знакомы еще со школы, работаем мы не вместе.

- А, вот как, - сказал Теодор и замолчал до самого конца серии танцев. Вернувшись за стол, Тина поманила к столику старшего официанта и расплатилась за бутылку шампанского.

- Вы правда хотите уйти? Бутылка еще не опустела, - сказал Дитмар.

Тина встала.

- Нам завтра с утра на работу, - сказала Анита, извиняясь. Тина зло сверкнула на нее глазами.

Когда Тина протянула Дитмару руку и он посмотрел на нее, по спине у нее прокатилась теплая волна. "Самое время уходить," - подумала она.

На улице Анита спросила:

- Ты чего это на меня так сверкнула глазами, когда я сказала, что нам завтра с утра на работу?

- Потому что ты слишком много болтаешь - мне даже знать не хочется, чего ты там еще растрепала, - сказала Тина.

Они попрощались - Анита пошла к скоростному трамваю, Тина стала дожидаться своего трамвая.

18

Франк мне написал необычно длинное письмо - пять с половиной страниц. У Бернда с Одеттой все кончено - насовсем. Франк написал об этом очень подробно: Бернд попросил отпуск на двое суток - и получил. Все в отделении боялись, что случится худое. Бернд поехал в Берлин - без предуведомления, разумеется - и к концу рабочего дня наблюдал за обувным магазином Одетты. Долго ждать не пришлось: Одетта вышла из двери и упала в объятия мужчине в кожаной фуражке. Они сели в вартбург - и уехали. Бернд поехал за ними следом на такси. Он остановился у нового дома на Шпандауэр-штрассе, спросил пару человек, знают ли они, как звать мужчину в кожаной фуражке, на каком этаже он живет. Разузнав все, он пошел в гостиницу "Штадт-Берлин" на Алексе* и купил букет гвоздик. Он пошел назад к дому на Шпандауэр-штрассе, позвонил в дверь квартиры - открыл человек в кожаной фуражке. Бернд протянул ему букет.

- Передайте его даме от того, кого она больше не хочет знать, - сказал он.

- Эй, послушай, генерал, что за ерунда? - спросил человек в кожаной фуражке. Он нагнулся - Бернд положил цветы ему к ногам, - а когда выпрямился, то Бернд так двинул ему в живот, что он согнулся пополам, как перочинный ножик, и схватился за живот. В это мгновение в конце коридора появилась Одетта, истерично завопила, Бернд совершенно не спеша сошел по лестнице - восемь этажей.

Он поехал скоростным трамваем к вокзалу Кёнигс-вустерхаузен. В вокзальном ресторане его к полуночи подобрал военный патруль и отправил в Штюков.

Честно, я такого от Бернда не ожидала - он всегда был таким тихоней, а тут пошел и устроил такое представление.

А почему это Франк мне так подробно все описал? Как предупреждение, может быть. Спрошу, когда приедет на выходной. Я ведь в конце концов не Одетта... Правда если бы я этого Дитмара не отшила, кто знает, что бы из этого вышло. У него необычные глаза. Я спрашивала себя: если бы я в один и тот же вечер познакомилась с Франком и этим Дитмаром, кому из них я бы отдала предпочтение? Я почти уверена, что выбрала бы Дитмара. Но что мне известно об этом Дитмаре? Что у него волшебные глаза. Больше ничего! О Франке я знаю всё: что он хочет, чего - нет, в большинстве случаев я даже знаю, о чем он думает. И еще я знаю, что он меня любит. Если я представляю, что гуляю с коляской, то рядом со мной идет он, если я думаю о том, как обставить квартиру, то вижу, как Франк стоит на лесенке и весит занавески. Любовь ли это? Та самая любовь? Я как-то спросила у матери, когда мне было 15 лет, что такое настоящая любовь. Она надолго задумалась и сказала: "По-моему, когда боишься потерять своего человека, потому что точно знаешь, что тогда больше жить не сможешь."

Сначала я не поняла, что общего между страхом и любовью. Я отношения родителей друг с другом в точности наблюдала и установила, что мама правда не смогла бы жить без папы, и папа - без мамы. Зависимость в плохом смысле тут ни при чем, да и постоянное согласие тоже. И все же страх потерять другого - не может быть чтобы это было всё. Может быть, не всякая любовь одинакова. Как, собственно говоря, обстоит у нас с Франком? Боюсь я его потерять? То да, то нет. Вот у Франка, по-моему, страх меня потерять играет гораздо бо'льшую роль. Может быть, любовь - это быть уверенным в другом и в самой себе тоже? Во всяком случае, жить я хочу с Франком, ни с кем другим.

В последнее время часто приходится думать: может ли человек все время своей жизни делать одно и то же? Я представляю себе, что останусь в моем отделении до пенсии. Изо дня в день, из года в год. Не сгинешь от этого, не отупеешь? В первые годы время от времени случается что-то новое, что-то случающееся с тобой впервые - тогда это еще волнует. А потом? Пока самым волнующим после хора временем было время обучения. Почти все шесть недель я ходила в разное отделение, знакомилась с новыми людьми, врачами, медсестрами, больными. Я не говорю, что это было самое лучшее время моей жизни, это было бы неправдой. Бывали дни, когда я столько горя видела, что думала: это не та профессия, не для меня, я не выдержу. Некоторое время я была в отделении интенсивной терапии, где лежали только дети. Там был один мальчик, которому не было еще и четырнадцати, у него был неизлечимый порок печени. Все знали, что ему недолго осталось жить. Я днями напролет сидела у его койки. Каждый день видела, как приходят и уходят его родители, разговаривала с ним. Он просил, чтобы я рассказывала ему про Балтийское море. Как оно выглядит, как шумит прибой, видно ли по ночам огни кораблей, как оно пахнет.

- Если опять выздоровею, то поеду с родителями на Балтийское море, - часто говорил он.

Я не могла спать, больше не могла есть, часто плакала. Потом наступила ночь, когда он умер. Вечером, когда я заступила на смену, он был очень тих. Я спросила: рассказать ему про обрывистые берега у Кап-Аркона*? Он кивнул. Пока я рассказывала, он крепко держал меня за руку. Я рассказывала о высоких меловых скалах, о чайках, которые там гнездятся, о большом белом пароме, который ходит в Швецию, о каменистом пляже. Он закрыл глаза, нажим его руки все ослабевал, потом она уже лежала бессильно. Я все еще рассказывала, а он уже был мертв.

Врач отделения отпустил меня и меня отвезли домой посреди ночи. Ни разу в жизни не чувствовала я внутри себя такой пустоты. Я даже плакать не могла. Родители, которым я рассказывала о мальчике, поняли, что случилось. Они ничего не спрашивали, я ничего не сказала. Мать уложила меня к себе в кровать, как она это часто делала, когда я еще была маленькой.

Спустя пару недель мы с семинарской группой поехали на Балтийское море. Там я невольно все время думала о мальчике, видела море так интенсивно как никогда - как бы с ним вместе, для него. Остальные девушки, ожидавшие, что я позабочусь об общем настроении, были разочарованы. Они заподозрили, что у меня любовные невзгоды. Я не стала их разубеждать.

Потом я попала на пару недель в отделение недоношенных. Об этом времени я вспоминаю охотно. Может быть, когда-нибудь я опять пойду работать в отделение недоношенных. Ничего против нынешнего отделения, но тут постоянно одни и те же работы нужно делать. Когда все идет нормально, а в основном так и бывает, то нет никаких особенных ощущений успеха. А мне время от времени они нужны. Тогда в отделении недоношенных нам доставались малышки, которые весили иногда лишь тысячу грамм или чуть больше, у них было мало шансов выжить. Хорошее было чувство, когда я спустя пару недель могла положить матери в руки ее ребенка и она счастливая забирала его домой.

Сейчас, когда мы устраиваем палату "Rooming-In", то тоже опять интересно, потому что есть что-то новое, что-то нужное. Но я знаю, что пока это ново, мне будет весело, но пройдет какое-то время, установится рутина, тогда интерес и веселье от работы пройдут.

Может, и с другими вещами в жизни так? Пока они новы, они интересны, а когда к ним привыкаешь, то они начинают ставать поперек горла? Что если так со всем, и с любовью тоже?

Еще я знаю, как было раньше: тогда я хотела что-нибудь заполучить, куклу с закрывающимися глазами, которая умела пить и взаправду мочила пеленки. Я о ней мечтала. Когда узнала, что скоро ее получу, то чуть с ума не сошла от радости. В тот день, когда я ее получила, я была счастлива. Спустя пару недель эта кукла лежала в каком-то углу - она меня больше не интересовала. Совсем не так давно мне позарез захотелось одно особое платье из "Эксладе"*, франузской модели. Я наскребла все накопленное, дозаняла еще у Ульрики, купила его, поехала домой, вертелась перед зеркалом. Я его надела, наверно, раза три, потом оно мне показалось нелепым.

Счастье приносит не то, что у тебя есть, а то, чего еще нет, но чего ты можешь добиться, если поднапрячься, по-моему.

Но может быть, и это неправда? Разве тогда не должны быть счастливее всех те, у кого вообще ничего нет? Нет, этого не может быть. По крайней мере, мне ясно, что человек должен перед собой ставить цель выше, чем он может достигнуть.

Однажды мы с Франком поженимся, когда-нибудь получим квартиру, обставим ее. А потом?

Я размышляла, не подать ли заявку на обучение, стать операционной сестрой или акушеркой. Франк выучится на своего инженера, а потом мы поедем в Африку - в Анголу или Мозамбик. Вот это была бы задача.

19

Стоял июнь, солнце светило уже несколько дней, вокруг Тининой больницы все зеленело, садовники засадили всякое свободное местечко между зданий цветами. Таким же веселым, каким казался мир, было и настроение у Тины. Два выходных подряд приезжал Франк, но сейчас перед ними лежало 4 выходных, в которые они не смогут увидеться: войсковая часть Франка раскинула летний лагерь где-то на берегу Балтийского моря.

Когда он вернется из своего летнего лагеря, думала Тина, у него за спиной уже будет полпути - начнется отсчет к увольнению с почестями.

Несмотря на это, когда она бывала вечерами одна или стояла в отделенской кухне и чистила молочные бутылочки и молокоотсос в вечернюю смену, мир не казался таким розовым. Перед ней лежали четыре летних выходных, когда все со своими друзьями поедут на какое-нибудь озеро, будут купаться и резвиться.

Ну да, она могла поехать с родителями, присоединиться к Рамоне и ее другу.

- Мы каждый выходной ездим на Мотцен, ФКК - пока ты у себя дома совсем не прокисла, можешь тоже с нами. У нас там компания - с ума сойти: сплошь классные парни, - сказала ей как-то Анита.

Тина не поехала.

В понедельник она побывала у Ульрики и Берта. Они приглашали ее на выходной съездить вместе на какое-нибудь мекленбургское озеро, с палаткой. Тина отклонила. Не потому что не чувствовала особого желания - она вспомнила о том, что ей говорила Ульрика: Берт к ней нежно и заботливо относится, когда они одни. Что же ей, ехать и таким образом испортить Ульрике выходной?

- Нет, я не смогу поехать, у меня в выходные дежурство, - солгала она и показалась себе при этом благородной. Когда она собиралась попрощаться, Берт отдал ей книжку "Предупреждая господа Бога".

- И что скажешь о ней? - поинтересовалась Тина.

- Она меня сильно пробрала - прочитал, не отрываясь.

- Мне не дал почитать, - пожаловавась Ульрика.

"Правильно сделал," - подумала Тина.

Не было еще десяти, когда Тина вернулась в общежитие. Из-за двери старшей медсестры Берты слышалась музыка, она опять поставила себе пластинку с песней "Скачи, маленький всадник, скачи". За это время Тина уже узнала, что Берта в печальном настроении, когда ставит пластинку про "Подводника, чья лодка больше не вынырнет", и в хорошем, если на диске проигрывателя крутится пластинка со "всадником". С книжкой в руке она остановилась у двери Берты. Она поколебалась: постучать или пройти мимо? Она постучала.

Старшая медсестра Берта сидела у окна и вязала, судя по виду, то, что станет маленьким пуловерчиком.

- Я вам принесла отдать книгу, - сказала Тина, в надежде, что Берта спросит ее мнение. Та старалась держать вязанье так, чтобы Тине было не узнать, что у нее в работе.

- Положите на стол, - сказала она, и звучало это как "Достаточно, можете идти". "Ей неудобно, что я вижу, как она вяжет маленький детский пуловерчик - явно для Ивонны," - подумала Тина.

- Ну, тогда - приятного вечера, - сказала она и вышла из комнаты.

Был вторник, Тина поднялась после утренней смены к себе в комнату. Вот уже две недели она работала в отделении "Rooming-In". На какое-то время ночных смен у нее пока больше не было. Новая работа ей нравилась - хотя бы потому, что ей теперь не только с малышами работать приходилось, но и с матерями. Можно было знакомиться с людьми - интенсивнее, чем раньше. Когда спустя пять дней первые матери выписались вместе со своими малышами, Тина увидела какой-то успех: женщины обращались со своими детьми, как опытные матери, никаких неуверенных отношений, как в отделении рожениц, где женщинам лишь в день выписки предстояло впервые поухаживать за своим ребенком. Да и юные отцы отваживались ухватывать своего ребенка по-настоящему крепко, потому что уже держали его пару раз на руках, а не только тридцать секунд через стекло удостоились лицезреть.

Одна из женщин сунула Тине при прощании двадцать марок в руку.

- За хлопоты, которые я вам доставила, сестра, и за то, что вы всегда были так приветливы, - сказала она.

Тина отдала деньги обратно:

- Хорошая работа и приветливость учтены в моей зарплате.

Женщина покраснела, благодарно пожала Тине руку.

"Ты сегодня сходишь в красивое новое кафе в гостинице "Паласт"," - было ее решение. Когда она проходила мимо будки вахтера, оттуда вышла дежурившая там старушка.

- Вы случайно не знаете медсестру Тину из отделения новорожденных? - спросила она.

- Это я и есть, - сказала Тина. Вахтерша исчезла у себя в домике и тут же вышла.

- Это вам передали. - Она протянула Тине букет роз, к которому было прикреплено письмо.

- Раньше, дамочка, и мне такое время от времени перепадало - а щас больше нет, - вздохнула старушка и ушла в домик.

Тине пришлось опять вернуться: не маршировать же по городу с букетом роз.

"Кто же это мог передать?" - гадала Тина. Письмо можно было вскрыть сразу же - наверняка бы там нашлась разгадка тайны.

Наверху в комнате она положила розы на стол, вскрыла письмо. Там оказалось отпечатанное приглашение на концерт солистов четвертого курса музыкального института в зале "Аполло" в Штаатс-опере и билет. Больше ничего - ни строчки, ни слова. Она взяла цветы, поставила в молочную бутылку с водой и незаметно поставила у двери медсестры Берты. Концерт будет в среду, то есть уже завтра.

Тина ломала голову, поедая в кафе "Венское" сахарное пирожное со взбитыми сливками, кто же мог послать ей билет на концерт и цветы. Сначала ей пришла в голову фрау Шульце-Мюллер-Бергау. Но она тут же отбросила эту мысль. Билет - ладно, но с чего бы она стала посылать ей и цветы? Потом ей вспомнилась молодая женщина, сунувшая в руку двадцать марок. "Все же это уже напоминает какой-нибудь кич-роман, - находила она, - но и жутко таинственно."

Она заказала еще одно ананасовое пирожное без сливок.

Назавтра в полдень, встретившись на пересменке с Анитой, она рассказала ей о приглашении на концерт.

- Поднимись к себе, Тина, отдохни хорошенько - тебе возможно предстоит волнующий вечер, - сказала Анита.

- У тебя что, винтик открутился? Концертный вечер - что там может быть волнующего?

- Кто знает... кто знает... - таинственно сказала Анита.

Вечером Тина сидела в зале "Аполло", оглядывалась вокруг: искрился хрусталь люстр, ее овевало благоухание по крайней мере десяти различных духов, по залу пробегал шепоток, у рояля сидели за пюпитрами двое девушек и двое юношей, настраивавших свои скрипки. Тина наслаждалась атмосферой. Ей вспоминалась пора в хоре.

В зале стихло, квартет заиграл Моцарта. Тина закрыла глаза, она ощущала легкость, словно полет, тоны превращались в краски. Она шла обнаженная вдоль берега моря, ее волосы развевались по ветру, она бросилась в пенящуюся волну...

Аплодисменты в зале. Тина не двигалась, не раскрывала глаз, пыталась задержать в себе картину. Ей это не удалось: ее достигли новые тоны - мечтательно-меланхоличные шли они от рояля. Она раскрыла глаза, увидела пианиста: вдруг она поняла, кто ей послал цветы и билет. Она бросила взгляд на программку: "Дитмар Решке исполняет четыре ноктюрна Фридерика Шопена," - прочла она. Она попыталась рассердиться. На Аниту, которой обязательно нужно было про нее рассказать этому Дитмару после посещения Катрины; на саму себя, что попалась в ловушку, а больше всего на этого Дитмара.

Но музыка ее тронула, она видела, как пальцы Дитмара скользят по клавишам, она смотрела ему в лицо, которое казалось сосредоточенным и напряженным. Она закрыла глаза, чтоб не видеть Дитмара. Но и с закрытыми глазами видела перед собой его лицо. Она оставила попытки обороняться, дала унести себя музыке. Она чувствовала себя листком, который несло над солнечным ландшафтом дуновение воздуха. Это ощущение оставалось до тех пор, пока не прозвучал последний тон. Публика зааплодировала, Дитмар поклонилася, улыбнулся ей. Она не удержалась и улыбнулась в ответ, и ей было так, словно она до сих пор слышит эту музыку.

Она подумала: надеюсь, он не станет ждать меня после концерта. В то же время она почувствовала, что ей этого хочется. На мгновение она поиграла мыслью встать и уйти.

После заключительных аплодисментов она быстро вышла из зала "Аполло". Дитмара она не видела. Затем она пошла медленнее, вышла из дверей почти последняя. На улице она на мгновение остановилась, осмотрелась, медленно пошла в направлении площади Маркс-Энгельс-платц. "Хорошо, что он не подошел," - подумала она. Когда она прошла мимо Оперн-кафе, сзади стали приближаться поспешные шаги. Не оглядываясь, она знала, кто за ней идет. Она ускорила шаг. Несмотря на это, через пару секунд он был рядом.

- Добрый вечер! - сказал он и протянул руку.

Тина на мгновение заколебалась, затем подала руку, сказала: "Добрый вечер!" - и быстро отняла руку.

- Ты знаешь, что я боялся? - спросил он.

- Чего?

- Что ты не придешь, - сказал он.

- Если б знала, что цветы и билет - от тебя, то не пришла бы, - сказала Тина.

Они некоторое время шли рядом молча.

- Я бы с удовольствием пригласил тебя на бутылку вина, - сказал Дитмар, когда они шли по мосту Шлосс-брюке. - Клянусь, что не произойдет ничего, чего бы ты не хотела.

- В этом можешь быть уверен, - сказала Тина.

- Зайдем в кафе в гостинице "Паласт"? - спросил он.

- Как хочешь.

Тем временем они дошли до собора.

- Некоторые считают, что этот собор гадок. Я его люблю - во всякое время дня он выглядит по-разному. Если я утром не просплю, то выхожу на станции Маркс-Энгельс-платц, когда еду в институт. Лишь для того, чтобы увидеть собор в утреннем свете, - сказал он.

Тина молчала. На нее оказало впечатление, что он говорил о соборе, а не спросил: "Ну и как - понравилось тебе, как я играл?"

В кафе они нашли место за столиком для двоих у окна. Дитмар заказал белого вина. Официантка зажгла свечу, принеся вина.

- Тебе нравится твоя работа? - спросил он.

- Иногда да, иногда нет, чаще нравится.

- С малышами возиться - представляю, как это хорошо, - сказал он.

- Если считаешь, что это так хорошо, почему же не стал детской медсестрой? - спросила Тина.

Он рассмеялся:

- Неужели я так плохо сыграл?

- Больше всего мне понравился струнный квартет, - сказала Тина, - тогда я видела краски и в мыслях побывала на берегу Балтийского моря.

- А когда я играл, ты тоже видела картинки?

Она видела только его, но не желала ему это сказать.

- Нет, тогда я ничего не видела, - сказала она.

- Жаль. - Кажется, он был разочарован.

Молчание.

- Что бы подумал твой обрученный, если бы увидел, как мы тут вот так сидим? - спросил Дитмар совершенно неожиданно для Тины.

- По-моему, у него бы не было никаких оснований что-то подумать, - сказала Тина. - Когда бутылка опустеет, я бы с удовольствием ушла.

- Знаешь, что меня злит? - спросил он.

- Нет, не знаю.

- Меня злит, что я не познакомился с тобой прежде, чем ты надела это кольцо.

- Мне понравилось, как ты играл, - отпарировала Тина, чтобы сменить тему.

- Ты не против, если я провожу тебя до больницы? - спросил он.

- С каких пор ты играешь на рояле? - спросила Тина.

- С пяти лет, - сказал он. Тине ясно было видно, что он не хочет об этом говорить.

К столу подошла официантка. Дитмар расплатился.

Когда они стояли на улице, он сказал:

- Ты так и не ответила на мой вопрос. Ты не против, если я провожу тебя до больницы?

- Я еду не в больницу, а домой к родителям.

- Ну, тогда я провожу тебя туда, - сказал он.

- Как хочешь, только не обещай себе ничего из-за этого, - сказала Тина.

Он помахал проезжавшему такси.

- На Триниус-штрассе, пожалуйста, - сказала Тина.

Они молча сели рядом. Тина сунула сумочку в качестве нерушимой границы между собой и Дитмаром. "Если он сейчас какую-нибудь попытку сближения предпримет, то я исчезну сразу, как выйдем; если не предпримет, можем еще пять минут поболтать," - решила Тина.

Он не делал попыток сближения. Они вышли, Тина расплатилась напополам с Дитмаром, хотя он и был против. Они стояли перед дверью дома. Свет наверху не горел - она так поняла, что родители уже спят.

- Можно нам еще с тобой увидеться? - спросил Дитмар. - Может быть, в выходные?

- Не знаю, какой в этом прок, - сказала Тина. - У нас с тобой ничего не выйдет.

- Ты не можешь себе представить, чтобы мы стали друзьями?

- Этого я представить не могу, - сказала Тина.

В это мгновение подъехал трабант, из которого вылезли родители Тины. Когда они увидели Тину у дверей с молодым человеком, то угрожало создаться неловкое положение, но Тина не дала этому произойти. Она сделала пару шагов навстречу родителям, поздоровалась, сказала, что молодого человека зовут герр Решке - он проводил ее до дому после концерта, а через три минуты она поднимется домой.

Когда родители зашли в дом, Тина попрощалась.

- В субботу я буду сидеть с трех часов в кафе "Паласт" и ждать тебя, - сказал Дитмар и исчез так быстро, что Тина не успела сказать ни да ни нет.

- Ну что, Тина, - встретил ее отец, когда она вошла в комнату.

Тина уже понимала, к чему он клонит.

- Безобиднейшая в мире вещь. И что тебе сразу взбредает в голову, - сказала Тина. Она села с родителями спустя некоторое время и рассказала, как состоялось это знакомство.

- Намерения у парня серьезнее, чем ты думаешь, но должен признать: вкус у него неплохой, - был комментарий отца.

Назавтра в полдень Анита пришла на пересменку чуть пораньше:

- Ну как концерт?

- Как обычный концерт: музыка, музыка, музыка.

- Никого из знакомых не встретила? - была разочарована Анита.

- Да нет, почему же, встретила, - улыбнулась Тина.

- Я его тоже знаю, да? - заискрились глаза у Аниты.

- Вряд ли, - сказала Тина. - Это был кочегар из моей старой школы.

- Да не может этого быть, - сказала Анита. - Так ты что, совсем не знаешь, кто тебе послал цветы и билет?

- А ты знаешь? - спросила Тина, с трудом сдерживая смех.

- Тогда, наверно, нужно тебе все объяснить, - сказала Анита.

- Можешь не утруждать себя. После концерта он проводил меня до дому, - рассмеялась Тина.

- Ах ты скрытная каналья, - сказала Анита. - Ну и как он?

- Славный.

- Когда встретитесь опять?

- Вообще не встретимся.

Анита, качая головой, вышла из комнаты.

Вечером Тина написала письмо Франку. Она описала подробно концерт. То, что там был и пианист, с которым она потом распила бутылку вина, она писать не стала. "Зачем? Это его только обеспокоит - в конце концов, для наших отношений друг к другу это не имеет никакого значения," - подумала она.

На субботу она договорилась с Рамоной побродить днем по городу.

Сначала они посидели на скамейке у фонтанов под телевышкой, забавляясь видом попыткк сближения и флирта международного мира молодых мужчин. В начале четвертого они пересекли Дворец Республики со стороны воды к площади Маркс-Энгельс-платц. Тина посмотрела на часы:

- Уже сидит там.

Она думала, что произнесла это предложение про себя.

- Кто сидит и где? - спросила Рамона.

- Да нет, ничего; просто так сказала.

- Кто где сидит? Тина, у тебя что-то не так. А ну, выкладывай. - сказала Рамона.

Тина рассказала ей, кто сидит в кафе у гостиницы Паласт и как они с ним познакомились.

- И что бы ты сделала на моем месте? - спросила Тина.

- Пошла бы. Ничего такого. Или ты сама в себе не уверена? Что он вообще за человек?

- Побродим еще часик-два, потом пойдем в кафе, - сказала Тина.

- Ты, наверно, с ума сошла, - сказала Рамона. - Ты что, думаешь, он станет ждать два часа?

- Его никто не заставляет. - Тина со смехом потащила Рамону в сторону Унтер-ден-Линден.

Они дурачились у конного памятника Фридриху Великому, ели мороженное на террасе "Линденкорсо", бродили перед витринами меховых магазинов и лавок, торговавших фарфором "Майсснер", приземлились у Бранденбургских ворот. Затем стали двигаться назад по противоположной стороне улицы Линден. У магазина бижутерии возле гостиницы "Линден" они остановились, восхищаясь драгоценностями и столбенея от их цены.

В пол-пятого они вошли в кафе.

- Давай поспорим, что его уже нет? - спросила Рамона.

- Сейчас сами увидим, - сказала Тина.

Он сидел в одиночестве за столиком, перед ним стоял чайник.

Он заметил ее в то же мгновение, как Тина увидела его.

Он пошел ей навстречу, сияя, и сказал:

- Я знал, что ты придешь, я знал.

- Моя подруга - Рамона, - сказала Тина.

- Очень приятно.

Он заказал девушкам кофе и пирожные. Рядом с его чайником лежала толстая нотная тетрадь, на которой вычурными буквами можно было прочесть "Вольфганг Амадей Моцарт". Дитмар постучал пальцами по тетради.

- Через две недели я еду на международный конкурс в Прагу, поэтому таскаю ее постоянно с собой, - сказал он.

"Похоже, ему нисколько не мешает, что я пришла не одна. Либо же он не только хороший пианист, но и хороший актер," - подумала Тина.

Он рассказал о волнении, которое так его охватывает перед каждым выступлением, что делается дурно; говорил - так, что это не звучало бахвальством - о том, как он гордится, что ему можно ехать в Прагу.

Глаза у Рамоны светились, не ускользнуло от внимания Тины.

- К сожалению, мне нужно с вами распрощаться, - сказала Рамона неожиданно для Тины. - У меня же была договоренность - чуть не забыла.

20

Я, похоже, совсем спятила.

Еще в первый вечер, как я увидела Дитмара, я поняла, что он может стать мне опасен.

Мы знакомы почти три недели, и встречались уже пять раз. За это время я написала Франку всего четыре открытки.

Я знаю, что по отношению к Франку это подло. Не знаю, что мне делать. Я вдруг совсем не уверена в себе по поводу того, что касается Франка и меня. Пару недель назад я думала: со мной такого произойти не может; меня ведь как-никак зовут не Одетта. И именно сейчас Франку надо быть в летнем лагере - будь он в Штюкове и если бы мы могли видеться каждый выходной, все бы шло по-другому. Или приди мне мысль сходить к этой Катрине с ребенком на день раньше или позже, я бы так и не познакомилась с Дитмаром.

Дитмар совсем не такой, как Франк, но они чем-то похожи. Оба спокойны и деловиты. Но Дитмар постоянно говорит вещи, о которых я тоже уже думала. Например: "Чтобы друг с другом нормально поговорить, нужна особая ситуация." Или: "Знаешь, по-моему, бывают в жизни человека секунды или минуты, которые программируют наперед всю его жизнь." Я уверена, что он из того редкого типа людей, с которыми можно поговорить обо всем. Пока я это еще не пробовала - из страха, нарочно не пробовала - если бы это вышло, то он стал бы мне еще симпатичнее. Я этого не хочу. Несмотря на это, когда мы встретились с ним в третий раз и он вечером проводил меня до больницы, я дала ему меня поцеловать. И если быть совершенно честной, то если бы он на что-то рассчитывал, тогда не знаю, что бы еще произошло.

Так дальше дело не пойдет.

В конце следующей недели Франк вернется в Штюков.

Вчера отец отвел меня в сторону и спросил:

- Что ты скажешь, если после ужина мы с тобой прогуляемся по Хайде*?

- Уж не намечается ли запоздалая "прогулка-разъяснение"? - поинтересовалась я.

- Что-то в этом роде, - сказал он, и я догадалась, что меня ждет. Я угадала.

- Тина, - сказал он, когда мы шли по широким лугам, - ты знаешь, я никогда не вмешиваюсь словом в твои дела. Так это и должно остаться. Но я считаю, что ты себя загоняешь в положение, в котором ты больше не сможешь оставаться честной. Или я ошибаюсь? Ты за это время отстранилась от молодого человека, с которым мы тебя недавно видели перед дверью дома?

Я объяснила ему, в каком положении оказалась, ничего не утаила, высказала и свои сомнения: действительно ли Франк единственный правильный для меня.

- Это решение, в котором тебе никто не может помочь, ты должна вынести его сама. Несомненно одно - ты должна решиться, и решиться скоро. Если не решишься, то это будет нечестно как по отношению к Франку, так и к молодому человеку. О том, что ты могла бы обманывать одного из них, я даже говорить не хочу.

Чего я себе уже только не напредставляла: мне тридцать, я замужем уже десять лет за знаменитым пианистом Д.Р., который постоянно ездит по свету, а я сижу со своими тремя детьми в саду прекрасного дома и жду.... Мне тридцать, я замужем за инженером Ф.Т., мы с нашими тремя детьми сходим на аэродром Шёнефельд, всего на три недели отпуска, потому что работаем в Анголе: я - акушеркой в больнице, Франк - на большом заводе по ремонту автомобилей, дети лучше нас говорят по-португальски, мы едем с аэродрома домой, в свою квартиру, родители стоят у дверей, великая приветственная сцена.

- А ты когда-нибудь был в такой ситуации, как я сейчас? - спросила я у отца.

- Был. Поэтому знаю, что такие невыясненные отношения могут доконать человека. Это тягостно для всех участников.

- Вы уже были знакомы с мамой тогда?

- Мы были женаты десять лет, - сказал он.

Дальше я спрашивать не хотела - у меня было чувство, что он ничего больше об этом не скажет.

- В следующий выходной тебе бы надо съездить в Штюков к Франку и прояснить дело - либо так, либо этак.

Потом мы говорили о других вещах.

Я решила! Правильно это или нет - я не знаю. Откуда человеку знать? Но это честно во всяком случае - это я знаю. Несмотря на это, я, возможно, когда-нибудь пожалею об этом... Всякий раз, как у нас в семье возникнут проблемы, я буду представлять, как бы все могло быть, если бы я сейчас решила по-другому.

Я решила!

Вчера Дитмар улетел в Прагу. Я проводила его до аэровокзала. Мы пришли слишком рано и сели в уголке кафе.

- Ты понимаешь, что дальше с нами так продолжаться не может? У меня угрызения совести по отношению к твоему обрученному. Я представляю себе, что оказался бы на его месте. Ты должна решить, Тина - он или я.

Я приехала на аэровокзал с Дитмаром, чтобы сказать ему, что хочу добиться ясных отношений, что мы с ним больше не будем видеться. Оттого, что он начал первым, мне стало легче.

- Я решила... - сказала я. Он взял меня за руку, посмотрел на меня.

- Можешь ничего больше не говорить. Я понимаю, что' ты решила, - сказал он.

Потом объявили его самолет. Он поцеловал меня и сказал:

- Забыть я тебя так легко конечно не забуду.

Я развернулась на каблуках и без оглядки выбежала из аэровокзала.

21

Франк знал, что она приедет.

Тина молчаливо сидела рядом с отцом в машине. День был жаркий. Оставив город позади, они то и дело проезжали мимо озер, где места купания кишели людьми.

- Не хочешь - остановимся и в воду прыгнем? - спросил отец.

Она покачала головой.

Немного позже они поехали через лес.

- Остановишь? - спросила Тина.

Отец притормозил у обочины, Тина вышла, перепрыгнула через кювет, сделала пару шагов в глубь леса, раскинула в стороны руки и издала долгий пронзительный крик.

Она вернулась в машину.

- Теперь легче стало?

- Немного, совсем чуть-чуть, - сказала Тина.

Немного не доезжая казармы Тина попросила отца остановить.

- Что такое - еще один "крик Минелли"?

- Нет, я хочу тебя попросить не заходить со мной сразу в казарму. Высади меня, а вернись только через час. Если увидишь, что я стою перед воротами, погрузи меня бережно в машину и ничего не спрашивай. Если я не стою перед воротами, заходи в комнату для посещений, да не забудь прихватить с собой торт из багажника.

- И ты собираешься все рассказать Франку? - спросил отец.

- Всё.

- Не понимаю, если ты уже выбрала его, неужели действительно есть нужда все рассказывать?

- Есть, конечно. У него тоже должно быть право выбора.

Отец высадил Тину перед казармой, смотрел, как она вошла в ворота. Он поставил трабант так, чтобы тот стоял напротив ворот. Он вышел из машины, побродил три четверти часа по лесу, вернулся, и хотя вообще-то оставалось ждать еще 15 минут, он вытащил из багажника торт и пошел в ворота казармы.

(1982 г.)

(Перевел Д.Прокофьев)