<<< Переводы с английского


Джером К. Джером

Портрет дамы



Работа моя напирала на меня, но чем громче бросала она мне вызов - таково уж сердце робкого бойца - тем меньше отваги чувствовал я к состязанию. Я сражался с ней у себя в кабинете - для того лишь, чтобы оказаться отброшенным к своим книгам. Я выходил из дому встретиться с ней на улицах - для того лишь, чтобы поискать убежища от нее в мюзик-холле или театре. После чего она разрослась, стала назойливой и властной, пока тень ее не стала омрачать мне все мои занятия. Мысль о ней сидела со мной рядом за столом и портила аппетит. Воспоминание о ней преследовало меня повсюду и вставало между мною и друзьями, так что всякая беседа замирала у меня на устах, а я передвигался среди людей, словно преследуемый призраками.

Затем пульсирующий город с его тысячью отвлекающих голосов стал сводить меня с ума. Я ощутил нужду общения с одиночеством - этим знатоком и учителем всех искусств - и на ум мне пришли йоркширские холмы, где можно пройти целый день, не повстречав ни единого человека, не услышав ни единого голоса, кроме крика кроншнепа; где, распростершись на сладкой траве, можно ощутить пульс земли, несущейся сквозь эфир со скоростью одиннадцати сотен миль в минуту. И вот однажды утром я скидал в сумку много вещей, - каких-то - нужных, а больше - нет, - спеша, как бы кто-то или что-то вдруг не удержало меня случайно, и тою же ночью лежал уже в небольшом северном городке, что стоит на границах царства дыма у ворот к обширным вересковым лугам; а в семь часов следующего утра занял место рядом с одноглазым возницей позади древней пегой кобылки. Одноглазый возница щелкнул бичом, пегая лошадка затрусила вперед. Девятнадцатый век с его сутолокой остался у нас за спиной; далекие холмы, подползая все ближе, поглотили нас, и мы стали лишь пятнышком, движущимся по лику спокойной земли.

Под вечер мы прибыли в деревню, воспоминание о которой все крепло у меня в голове. Лежит она в треугольнике, образованном покатыми стенами трех высоких вершин, и даже телеграфные провода пока не достигли ее, чтоб пробормотать шепотки беспокойного мира - по крайней мере, в то время, о котором я пишу. Ничто не тревожит ее покоя кроме, раз в день, одноглазого возницы (если он да его пегая кобылка не сложили еще свои древние косточки на покой), который, проезжая, оставляет несколько писем и посылок, чтобы их забрали люди из разбросанных по окрестностям горных ферм. Здесь место встречи двух шумных ручьев. Сквозь сонные дни и притихшие ночи слышно, как они всё приговаривают сами себе, словно дети, играющие в одиночестве в какую-то игру-фантазию. Придя из своих далеких домов на холмах, они смешивают здесь свои воды и дальше странствуют вдвоем - и тогда уж их беседа становится серьезнее! - как и подобает тем, кто, взявшись за руки, отправляются навстречу жизни вместе. Позже они добираются до печальных, утомленных городов - черных под никогда не снимаемой пеленой дыма, где день и ночь все человеческие голоса заглушает лязг железа, где дети играют с пеплом, где у мужчин и женщин - тусклые, терпеливые лица; и так все дальше и дальше бегут они, грязные и запятнанные, - к глубокому морю, что зовет их беспрестанно. Здесь же, однако, воды их еще свежи и прозрачны, а их пробегание создает единственное волнение, какое знала когда-либо эта долина. Воистину, изо всех умиротворенных мест вот где было усталому работнику обрести силы.

Одноглазый мой друг предложил поискать приюта у некой миссис Чолмондли - вдовы, проживавшей вместе с единственной дочерью в чисто выбеленном домике - последнем, если пойти по дороге, ведущей через Колл-Фелл1.

г---------------------------------------------------

1 Колл-Фелл - по-видимому, название местного нагорья (fell - (североангл.) гора, горы, нагорье)

L___________________________________________________

- Да вам его и отсюдова увидать-то можно, домик-то этот: вон он как высоко над другими стоит, - указал хлыстом возница. - И сдается мне - либо там, либо больше и негде: в эти места народ-то не часто приюта искать наезжает.

Вид у утопающего в июньских розах крохотного жилища был идиллический, и, пообедав в маленьком трактирчике бутербродами с сыром, я направил к нему стопы по тропинке, проходившей через церковное кладбище. В голове у меня всплыло видение дородной, приятной, излучающей уют женщины, которой помогает какая-нибудь резвая, свежая девушка, чьи румяные щечки и загорелые руки помогут изгнать из головы всякое прилипчивое воспоминание о городе; и, полный надежд, я толкнул полуотворенную дверь и вошел.

Обставлен коттедж был со вкусом, удивившим меня - сами же хозяева меня разочаровали. Моя хлопотливая и ладная хозяйка обернулась иссохшей матроной с затуманенным взором. Днями напролет дремала она в большом кресле либо сидела на корточках, протянув к огню ссохшиеся руки. Грезы о чарующем девичестве испарились перед реальностью утомленного вида женщины с резкими чертами лица в возрасте между сорока и пятьюдесятью годами. Быть может, и было некогда время, когда глаза эти вялые искрились плутоватым весельем, когда сморщенные и поджатые губы соблазнительно надувались; но от незамужней жизни соки женщины не становятся слаще, а крепкий деревенский воздух, хоть и, подобно старому элю, хорош при употреблении от случая к случаю, но отупляет ум, если жить на нем постоянно. Ограниченной, неинтересной женщиной нашел я ее, обремененной стеснительностью, нелепой при ее возрасте и, тем не менее, не спасавшей ее от извечной слабости домовладелицы - говорливости на тему "о лучших днях"; вкупе с вызывающей раздражение, пусть и безобидной, склонностью молодиться.

Остальные же все пункты были самыми удовлетворительными; и у окна, из которого открывался вид на дорогу, ведущую через долину к далекому миру, я уселся за свою работу.

Но, однажды изгнанный, дух трудолюбия возвращается несмелыми шагами. Я писал, быть может, с час, а затем, отбросив запинающееся перо, обвел взглядом комнату, ища, чем бы отвлечься. У стены стоял книжный шкаф стиля "чиппендель"1, и я прошагал к нему. Ключ был в замке и, открыв стеклянные дверцы, я окинул взглядом хорошо заполненные полки. Любопытное сборище вмещали они: альманахи в причудливых атласных переплетах; романы и стихи, об авторах которых я и не слыхал; старые журналы, давно почившие, так что и сами названия их позабылись; подарки на память и ежегодники, навевающие воспоминания о веке прелестнейших сантиментов и шелков цвета лаванды. На верхней полке, однако, между номером "Евангелического странника"2 и "Ночными думами" Юнга3 был вклинен томик Китса4, и, привстав на цыпочки, я сделал попытку его вытащить.

г---------------------------------------------------

1 "чиппендель" - (англ. Chippendale) стиль мебели 18 века

2 "Евангелический странник" - (англ. "Evangelical Rambler") цикл религиозных трактатов, выходивших в начале XIX в. в Лондоне.

3 Эдвард Юнг - (Edward Young) английский поэт XVIII в. "Ночные думы" (Night Thoughts) - самая известная его поэма (написана белым стихом), где автор размышляет о смерти, потере близких и слабостях человека.

4 Джон Китс - (John Keats) английский поэт-романтик начала XIX в.

L___________________________________________________

Книга была зажата до того плотно, что усилия мои извлекли две или три других книжки, рассыпавшихся около и обдавших меня облачком мелкой пыли, - а к ногам моим с дребезгом стекла и металла упала небольшая миниатюрка в рамке из черного дерева.

Я поднял картинку и, поднеся к окну, осмотрел. Это был портрет молодой девушки, одетой по моде тридцатилетней давности - тридцатилетней, то бишь, считая с той поры. Боюсь, что если говорить о настоящем моменте, то будет уже ближе к пятидесяти - когда бабушки наши носили кудри "штопором" и корсажи с низким вырезом, о которых только диву даешься, как они удерживались и не соскальзывали вниз. Лицо было красиво не той лишь общепринятой красой утомительной правильности и невозможной расцветки, какую находишь на всех миниатюрах, - но с душой за мягкими, глубокими глазами. Пока я смотрел на нее, милые губки, казалось, смеялись надо мной, и все же в этой улыбке таилась печаль, словно художник в какой-то редкий миг увидел, как на солнечный свет лица набежала тень жизни. Даже мои небольшие познания в искусстве говорили мне, что работа - ма'стерская, и я подивился, почему она пролежала так долго заброшенная, когда имела ценность хотя бы как простое украшение. Должно быть, ее положил в этот шкаф кто-нибудь годы назад... и позабыл.

Я вернул ее на место среди ее пыльных товарищей и уселся еще раз к своей работе. Но между мной и угасающим светом встало лицо с миниатюры, и никак не желало изгоняться. Куда бы я ни повернулся, оно выглядывало на меня из теней. По природе я не фантазер, да и работа, какой я был тогда занят - сочинение комедии-фарса - не того рода, чтобы возбудить мечтательную сторону человеческой природы. Я рассердился на себя и сделал еще одну попытку сосредоточить ум на лежащей передо мной бумаге. Но мысли отказывались возвращаться из своих скитаний. Однажды, бросив взгляд через плечо, я мог бы поклясться, что вижу оригинал портрета, сидящий в большом, покрытом ситцем кресле в дальнем углу. Она была одета в полинявшее сиреневое платье, отделанное какими-то старыми кружевами, и я невольно отметил красу ее сложенных рук, хотя на портрете были нарисованы лишь голова и плечи.

Наутро я позабыл о происшествии, но с зажжением лампы память о женщине пробудилась во мне, и интерес возрос настолько, что я снова вынул миниатюрку из ее тайника и посмотрел на нее.

И тут я вдруг понял, что лицо это мне знакомо. Где я ее видел и когда? Я встречался с ней и говорил. Портрет улыбался мне, будто подтрунивая над моей забывчивостью. Я положил его обратно на полку, и сел, ломая голову и стараясь припомнить. Мы где-то встречались - на природе - давным-давно, и беседовали о заурядных вещах. К ее видению пристало благоухание роз и бормотание голосов косарей. Почему я больше ее не видел? Почему она напрочь выветрилась у меня из головы?

Вошла хозяйка накрыть к ужину, и я, приняв беспечный тон, стал расспрашивать. Как ни урезонивал я себя и ни смеялся над собой, это призрачное воспоминание становилось романтичным. Словно я разговаривал о каком-то умершем любимом друге, даже говорить о котором с заурядными людьми - святотатство. Не хотелось мне, чтобы женщина эта в свою очередь принялась расспрашивать меня.

- А, да, - ответила хозяйка. Дамы часто поселялись у нее. Иногда люди оставались на все лето, бродили по лесам и горам, но ей кажется, что в высоких горах одиноко. Некоторыми из жильцов были молодые женщины, но она не может припомнить, чтобы хоть одна из них произвела на нее впечатление своей красотой. Но опять же, говорят, что не женщинам судить о другой женщине. Приезжали да уезжали. Мало кто возвращался, а свежие лица вытесняли собой старые.

- Вы ведь, наверно, давно сдаете комнаты? - спросил я. - Пожалуй, еще лет пятнадцать-двадцать назад в этой комнате уже могли жить чужие вам люди?

- Дольше, - ответила она тихо, отбросив на мгновение всякое жеманство. - Мы переехали сюда с фермы после смерти отца. Он понес потери, и осталось совсем немного. С тех пор прошло уже двадцать семь лет.

Я поспешил завершить беседу, опасаясь велеречивых воспоминаний о "лучших днях". Таких я столь часто понаслушался то от одной хозяйки, то от другой. Узнал я не много. Кто был оригиналом миниатюры, как она оказалась забытой в пыльном книжном шкафу - так и осталось загадкой; и со странным упрямством, какого не мог объяснить себе я сам, я чурался задать вопрос напрямую.

Так прошло еще два дня. Работа моя постепенно все сильнее ухватывалась за мой ум, и лицо с миниатюры посещало меня реже. Но под вечер третьего дня, в воскресенье, случилось нечто любопытное.

Я возвращался с прогулки и, когда дошел до коттеджа, опускались сумерки. Я думал о своем фарсе и смеялся про себя над показавшейся мне комичной ситуацией, когда, проходя мимо окна своей комнаты, увидал выглядывающее милое прелестное личико, ставшее мне уже столь знакомым. Она стояла близко к обрешеченным стеклам окна - стройная девичья фигурка, одетая в старомодное сиреневое платье, в каком я вообразил ее в первый вечер своего приезда, красивые руки были сжаты на груди, как тогда они были сложены на коленях. Глаза ее вглядывались в даль проходившей через деревню дороги, убегавшей на юг, но, казалось, они не видели, а грезили, и печаль в них создавала ощущение почти крика. Я стоял близко к окну, но меня скрывала живая изгородь, и я остался смотреть, пока, - спустя минуту, кажется, хотя показалось, что больше, - фигурка не отступила в темноту комнаты и не исчезла.

Я вошел, но комната была пуста. Я позвал, но никто не откликнулся. Мною овладело неуютное предположение, что я, наверно, слегка слабею рассудком. Все, что было прежде, я мог объяснить простой чередой мыслей, но на сей раз это нашло на меня внезапно, без приглашения, в то время, как мысли мои были заняты другим. Этот объект явился не мозгу моему, а органам чувств. В привидения я не верю, но верю в галлюцинации слабого ума, и мое собственное объяснение, в силу этого, было не очень-то удовлетворительным для меня самого.

Я попробовал отбросить в сторону это происшествие, но оно никак не покидало меня, а попозже тем же вечером произошло кое-что еще, от чего оно лишь отчетливее засело у меня в голове. Я достал наобум две-три книги, которыми хотел себя поразвлечь, и перелистывая одну из них - томик виршей какого-то безвестного поэта - я обнаружил, что его сентиментальные пассажи сильно исчерканы и испещрены карандашными заметками, как было принято пятьдесят лет тому назад - как, может быть, принято и сейчас, ибо циник ваш с Флит-стрит1 не переменил еще света и его обычаев до совсем уж той степени, до какой он себе воображает.

г---------------------------------------------------

1 Флит-стрит (англ. Fleet Street) - улица в Лондоне, где находятся редакции крупнейших британских газет. Часто употребляется нарицательно как синоним журналистики вообще.

L___________________________________________________

Одно стихотворение в особенности, очевидно, пришлось сильно по душе читателю. Это была старая-престарая история о кавалере, который ухаживает и уезжает на коне, оставив деву плакать. Стихи был плохие, и в другое время их заурядность вызвала бы у меня лишь насмешки. Но читая его в связи с раскиданными по полям наивными заметками из прошлого, я не ощутил никакой склонности насмехаться. Эти избитые истории, над которыми мы смеемся, обладают неизмеримой глубиной для тех многих, кто находит в них какую-то тень собственных печалей, и та (ибо почерк был женский), кому принадлежала книга, полюбила избитые вирши, поскольку в них она прочла свое собственное сердце. Это, сказал я себе, была и ее история. Довольно распространенная история в жизни, как и в литературе, но новая для тех, кто ее переживает.

У меня не было никакой причины соотнести ее с оригиналом миниатюры, кроме разве едва уловимой связи между тонким нервным почерком и подвижными чертами; и все же я инстинктивно почувствовал, что это один и тот же человек, и что я звено за звеном прослеживаю историю моего забытого друга.

Я испытал побуждение копнуть поглубже, и на следующее утро, пока хозяйка убирала со стола после завтрака, я вновь начал свои окольные попытки.

- Кстати, - сказал я, - пока не забыл: если я оставлю здесь какие-нибудь книги или бумаги, тотчас же вышлите их мне. Есть у меня удача такое сотворить. Наверно, - добавил я, - жильцы-то ваши частенько забывают что-нибудь из имущества.

Мне и самому это казалось неуклюжей уловкой. Не заподозрит ли она, что' за ней стоит?

- Нет, не часто, - ответила она. - Не могу такого припомнить, за исключением одной бедной дамы, что здесь умерла.

Я быстро поднял глаза.

- В этой комнате? - спросил я.

Хозяйку, кажется, обеспокоил мой тон.

- Да нет, не то чтобы прямо в этой комнате. Мы отнесли ее наверх, но она сразу же умерла. Она умирала, когда приехала. Я бы не взяла ее, знай я об этом. Столько людей питают предрассудки к дому, где случилась смерть - как будто бывают дома, где ее не было. По отношению к нам это было не совсем честно.

Некоторое время я не говорил, и бряцанье тарелок и ножей продолжалось ничем не потревоженное.

- Что она здесь оставила? - спросил я спустя некоторое время.

- Да так... несколько книжек и фотографий, да всякие такие мелочи, какие люди привозят с собой на квартиру, - был ответ. - Близкие ее обещали послать за ними, но так и не послали, а я, верно, забыла про них. Ценности в них никакой не было.

Выходя из комнаты, женщина обернулась:

- Вы ведь не съедете из-за этого, сэр, надеюсь, - из-за того, что я сказала? - спросила она. - Все это случилось давным-давно.

- Нет, конечно, - ответил я. - Мне просто было интересно - вот и все.

И женщина вышла, затворив за собой дверь.

Вот, значит, каково объяснение, если я решу его принять. Я долго сидел тем утром, недоумевая про себя: не окажутся ли в конце концов те вещи, над которыми я приучен смеяться, реальностью? А днем-двумя позже я сделал открытие, подтвердившее все мои смутные догадки.

Роясь все в том же пыльном шкафу, я обнаружил в одном из заевших ящичков, под грудой лежащих как попало рваных книг, относящийся к пятидесятым годам дневник, в который было всунуто много писем и бесформенных цветков, стиснутых между запачканными страницами; и там (ибо писатель рассказов слишком слаб, чтобы устоять перед соблазном людских документов) я прочел историю, записанную выцветшими чернилами, бурыми и пожухшими, как и цветки - историю, которую уже знал.

Такой весьма старой была эта история, и такой заурядной. Он был художником (бывает ли письменная история такого типа, где герой не был бы человеком искусства?). Они росли вместе детьми, любя друг друга, не зная об этом, пока однажды им это не открылось. Вот эта запись:

"18-ое мая. Не знаю, что сказать, или с чего начать. Крис меня любит. Я сейчас молилась Богу, чтоб Он сделал меня достойной его, и танцевала по комнате босиком из страха разбудить спящих внизу. Он поцеловал мне руки и сомкнул их себе вокруг шеи, сказав, что они прекрасны, словно руки богини, и стал на колени и поцеловал их снова. Я держу их сейчас перед собой и целую сама. Я рада, что они так прекрасны. О, Боже, почему ты столь добр ко мне? Помоги мне стать ему истинной женой. Помоги мне ни разу не причинить ему боли ни на мгновение! Эх, если бы у меня только было больше сил любить - чтобы смочь любить его еще сильнее..." - и так далее: глупые мысли на много страниц, но глупые мысли того рода, что до сих пор еще не дали прокиснуть этому обветшавшему старому миру, столь много веков висящему в мировом пространстве.

Позже, в феврале - еще одна запись, продолжившая историю:

"Сегодня утром Крис уехал. В последний миг он положил мне в руки сверточек и сказал, что это - самое драгоценное, что у него есть, и когда я посмотрю на это, то должна вспомнить того, кто это любил. Я, конечно, догадалась, что' это, но не раскрывала, пока не осталась у себя в комнате одна. Это - портрет меня самой, о котором он так скрытничал, но ох до чего же прекрасный! Интересно, правда ли я так прекрасна, как на нем? Но лучше бы он не придавал мне такой печальный вид. Я целую сейчас эти маленькие губки. Я их люблю, потому что их любил целовать он. О, милый мой! Не скоро еще ты поцелуешь их снова. Конечно, он правильно сделал, что уехал, и я рада, что ему это удалось. В нашем тихом сельском краю он не смог бы учиться как надо, а теперь он сможет поехать в Париж и Рим и стать великим. Даже здешние глупцы видят, насколько он умен. Но ох до чего же долго ждать, пока я увижу его снова - любовь моя! король мой!"

С каждым приходящим от него письмом записываются подобные глупые рапсодии, но эти его письма - насколько я могу разобрать, переворачивая страницы - спустя некоторое время становятся холоднее и реже, и студеный страх, еще не смеющий быть выражен пером, закрадывается между слов.

"12-ое марта. Шесть недель, а от Криса - ни единого письма, а я - о, Господи! - так изголодалась хоть по одному - ведь последнее я исцеловала почти в клочья. Наверное, приехав в Лондон, он станет писать чаще. Он много работает сейчас, я знаю, и было бы нескромно ожидать от него, чтобы он писал мне чаще, но сама бы я просиживала ночи напролет целую неделю, а не упустила бы случая написать ему. Мужчины, наверно, не такие. О, Боже, помоги мне, помоги, что бы ни случилось! Какая я глупая сегодня вечером! Он всегда был небрежен. Я его за это накажу, когда вернется - но не очень сильно."

Воистину заурядная история.

Письма от него после приходят-таки, но, очевидно, они все менее и менее удовлетворительны, ибо дневник становится сердитым, появляется горечь, а выцветшие письмена временами размыты слезами. Затем, ближе к концу еще одного года, появляется вот эта запись, написанная почерком странной аккуратности и четкости:

"Все уже кончено. Я рада, что все завершилось. Я ему написала, что отступаюсь от него. Написала, что перестала быть к нему неравнодушной, и что лучше нам обоим стать свободными. Так лучше всего. Ему бы пришлось просить меня освободить его от обещания, а это доставило бы ему боль. Он всегда был раним. Теперь он сможет жениться на ней с легкой совестью, и ему совсем незачем знать о том, что' пережила я. Она подходит ему лучше, чем я. Надеюсь, он будет счастлив. По-моему, я поступила правильно."

Идет несколько строчек, оставшихся пустыми, а затем письмо возобновляется, но почерком более сильной, более неистовой руки:

"Зачем я лгу самой себе? Я ее ненавижу! Я бы ее убила, если б могла. Надеюсь, что она сделает его жизнь жалкой, и что он возненавидит ее, как я, и что она умрет! Зачем я дала им убедить себя отправить ему то лживое письмо? Он покажет его ей, а она увидит все насквозь и посмеется надо мной. Я могла бы прижать его обещанием; он бы не смог отвертеться.

Что мне дела до достоинства, и до женственности, и до правильности, и до всех этих остальных набивших оскомину слов! Я его хочу. Хочу его поцелуев и рук вокруг себя. Он мой! Он любил меня! Я отступилась от него лишь потому, что подумала: как это прекрасно - разыграть из себя святую. Это же ложь - если не на словах, так на деле. Да пусть я лучше буду злодейкой, но чтоб он меня любил. Зачем я себя обманываю? Я хочу его. Мне же на глубине души ни до чего другого дела нет, кроме его любви, его поцелуев!"

А ближе к концу: "Господи, ну что я пишу? Неужто у меня нет стыда, силы? О, Боже, помоги мне!"

И на этом дневник завершается.

Я просмотрел лежащие между страницами пи'сьма. Бо'льшая их часть была подписана просто "Крис" или "Кристофер". Но на одном имя и фамилия стояли полностью, и они были мне хорошо знакомы - так звали известного человека, которому я часто пожимал руку. Мне вспомнилась его статная жена с грубоватыми чертами, и его огромное хладное жилище - полудом, полувыставка - в Кенсингтоне, постоянно заполненное своей разряженной, болтливой публикой, среди которой он всегда казался незваным гостем; его утомленное лицо и желчный язык. И при мыслях об этом передо мной встало милое, грустное лицо женщины с миниатюрки, и, встретившись с ней глазами, пока она улыбалась мне из теней, я посмотрел на нее взглядом, в котором ясно было написано мое недоумение.

Я взял миниатюрку с полки. Теперь не будет вреда в том, чтобы узнать имя. И так я стоял с ней в руке, пока немного погодя не вошла хозяйка - накрыть скатерть.

- Я выронил это у вас из шкафа, - сказал я, - доставая сверху книги. Это кто-то мне знакомый, кого я встречал, но никак не могу вспомнить - где. Вы не знаете, кто это?

Женщина взяла портрет у меня из руки, и по ее увядшему лицу пробежал слабенький румянец.

- А я-то его потеряла, - ответила она. - Здесь-то поискать мне и в голову не приходило. Это мой портрет, написанный годы назад... одним другом.

Я перевел взгляд с нее - как она стояла среди теней, под падающим на лицо светом лампы, - на миниатюрку и, наверно, увидел эту женщину впервые.

- Ну и сглупил же я, - ответил я. - Да, теперь я вижу сходство.

1897 г.

(Перевел Д.Прокофьев)

Hosted by uCoz