<<< Переводы с болгарского

Стефан Дичев

Первая часть

Крушения

Глава первая

1

В начале 1876 года в Царьграде - столице тогдашней османской империи - одно происшествие неожиданно перевернуло судьбу д-ра Григория Соколарского - известного врача и профессора Военно-медицинского училища. Его арестовали. Арестовали на удивление всех друзей, а больше всего - к собственному его изумлению.

Действительно, несмотря на свой воинский чин бинбаши^* [тур. полковник], Григорий, как христианин и болгарин по национальности, должен бы был постоянно подозреваться полицией в тайных связях со своими беспокойными соплеменниками, приходящими к нему лечиться из глубинки. Но он был человеком сдержанным и тактичным, знал, что' в османской Турции допустимо, а что' - нет, да и был благодарен власти, одарившей его завидным общественным положением. К тому же среди царьградских пациентов у него насчитывалось весьма много высокопоставленных турок и даже дворцовых особ - нечто, должное бы означать стабильность и доверие. Впрочем как раз последнее-то обстоятельство и заставило некоторых коллег предположить, что причина ареста - профессиональная: завистников хватает всегда, а не раз случалось и так, что недовольный лечением или не желающий расплачиваться вельможа отблагодарит врача-христианина именно таким типично восточным способом.

2

Вoобще этого происшествия ничто не предвещало. Как обычно, повседневную жизнь доктора заполняла упорная деятельность, подталкиваемая его профессиональной амбицией. Вставал он рано, делал зарядку у раскрытого окошка, затем, выбритый и наряженный, - так как всегда следил за внешностью - брал с пристани в Топ-Хане'^* кораблик до противоположного Сарайского холма, у подножия которого находилось Медицинское училище со множеством специализированных клиник.

Да, так он начинал каждый божий день - лекции у первокурсников, обходы в клинике заразных болезней, вскрытия в кабинете патологоанатомии, которые должны были послужить для нового труда по некоторым изменениям тканей. А после обеда - чашка кофе или кружка пива с друзьями. Затем следовали визиты в дома высокопоставленных пациентов и, разумеется, еженедельное заседание Совета по борьбе с эпидемиями, где, несмотря на молодость, д-ра Соколарского ценили как врача с размахом и смелыми идеями.

Возвращаясь под вечер домой, он никогда не упускал случая зайти во французскую книжную лавку Таксима, через которую доставал необходимые медицинские журналы и книги. Но покупал он свежеизданные книги и совсем иной природы - путешествия по неизведанным землям, археологические раскопки, философские эссе, мысли великих людей, антологии поэтов мира. Эта страсть у него шла еще с той поры, когда в своем родном Тырново^* он юношей ежедневно посещал читальный зал - полистать получаемые газеты и журналы, или же таскал домой взятые книги, чтобы до зари просидеть с ними при свете керосинки. Сейчас же он мог купить себе любую книгу, какую только пожелает - читал он и на французском языке (на нем велись занятия в Медицинском училище), и на русском, и даже на английском, с которым в последнее время с грехом пополам стал справляться. Сдержанный и лаконичный в разговоре с окружающими, через книги д-р Григорий Соколарский ненасытно беседовал с умами мира.

И другие проявления, о которых знали немногие, отмечали предшествовавшие аресту дни. Женщины. Два-три раза в месяц навещал он красавицу Сати - аппетитную армянку, вдову, давнишнюю свою связь, которую все никак не удавалось оборвать, как и бросить привычку захаживать в пользующееся не особо доброй репутацией варьете мадам Бланш, где бросали якорь опостылевшие Парижу танцовщицы. Появлялись также из прошлого некие Тота и Поликсени. Ко всем ним он хаживал, так как мужчиной был в расцвете сил и холост, но влекло его и некое любопытство: он наблюдал за их суетой, мелкими хитростями, ненасытной жаждой всегда нравиться, симулируя то буйные страсти, то сентиментальную влюбленность. Эта любовная игра напоминала ему арифметическую задачу: имеется условие, есть способ решения - остается лишь заменить иксы с игреками и получить ответ. Еще несколько месяцев назад, однако, это начало ему приедаться.

Проистекало это наверняка от повторения, но имелись и другие причины, и самой первой было время - которое незаметно проходит; с каждым новым днем он чувствовал: что-то нужно изменить. У его коллег по Медицинскому училищу были жены, которые не только им подходили, но и прибавляли общественного авторитета. Не должно ли это в полной мере сбыться и для него - известного врача и самого молодого профессора в Стамбуле?!... Без сомнения, ему нужна женщина, причем жена, которую бы он сам уважал, а она заслуживала уважение его друзей. Принадлежащая лишь ему - да, неприкосновенная для чужих помыслов и посягательств. Жена и мать его детей, в которой он был бы уверен и которой бы гордился.

И он ее нашел. В общем-то, как раз обручение с Кристиной и было необыкновенным и волнующим в дни, предшествовавшие аресту Григория Соколарского; но к самому происшествию обручение отношения не имело.

Кристина - дочь его здешнего соплеменника, оптового торговца Костаки Дабижа (главы фирмы "Братья Дабижа и сыновья") - милая, лучезарная девушка, нравилась ему давно. В прошлом году он лечил ее от пневмонии, по два-три раза в сутки навещал на дому; именно с тех пор и сделалась она ему незаметно близка. А потом довелось лечить ее отца, что еще больше привязало его к семейству.

Мать у Кристины умерла, а брат ее, Лазарь - мрачный, неприятный человек, сын бая Костаки от первого брака - с утра до вечера пропадал в магазине, так что, когда Доктор уже наносил визиты лишь из-за отца, его вновь встречала девушка; и она уже перестала посещать школу монахинь-лазаристок^*, где с детства учила французский язык.

Поначалу ему казалось странным видеть рядом с ней беспрестанно ее двоюродного брата Паскаля - своенравного юношу, студента факультета юриспруденции в Париже. Что это у него за учеба такая - на расстоянии, возмущался Доктор. И почему он не там, где ему место, чтобы полной горстью черпать мировую культуру?...

То, что юноша говорит готовыми фразами, по-книжному, без житейского опыта и собственной оценки, Доктор понимал - он и сам до некоторых пор прошел тем же путем, хотя и без размахивания руками и ораторства, которые так сильно впечатляли Кристину. Но эти постоянные угрозы перевернуть мир и отменить все законы?!... Григорий с трудом удерживался от смеха: новый мир без законов - словно и так вокруг веками не царит беззаконие!...

Легко Паскалю, думал иной раз Доктор, заслушавшись его запальчивыми речами. Единственный сын Вербана Дабижа - брата бая Костаки; когда хочет, наезжает в Париж, поучивает себе там юриспруденцию - если это можно назвать учебой; развлекается, как душе угодно, и, кто знает, не останется ли, получив однажды наследство, там. Сегодня "Икария" Кабэ и "Фаланстера" Фурье, завтра утопии Томаса Мора и Сен-Симона, на третий день - грезы Прудона и даже дон-кихотовский "Золотой век"! А для таких, как я, истина - здесь, нам не остается ничего иного, кроме как обрабатывать свой садик, как сказал Кандид - для своей и общей пользы, да!...

Даже внешность юноши подсказывала Доктору, в какие различные стороны ведут их пути. Русоволосый, с чубом над пламенными ярко-синими глазами, с все еще прыщеватым лицом, поросшим редкой, кучерявой бородкой, которую он не брил, с тонкой шеей и в обвисшем жакете - для него Паскаль олицетворял тех вдохновленных новыми идеями молодых людей из романов, что постоянно читала Кристина. Слова, слова, - говорил он себе, - даже на физиономии у него написано, что он витает в облаках. Ибо сам Григорий ценил исключительно дела - с ясными, достижимыми целями, - хотя и избегал ими делиться с кем бы то ни было. Но нет, и дела не могли стать причиной его ареста.

Свадьбу назначили на начало весны, что для Царьграда означало - первые дни марта, но затем дата показалась далекой и ее перенесли поближе, да и зима в этом году здесь закончилась еще в январе; февраль же сделал деревья по южному склону Фундукли и Топ-Хане' совсем зелеными. Внизу, у Босфора, расцвели в полную силу султанский кизил, кусты тамариска и развесистый олеандр, их ароматы и днем и ночью разносил по берегу бриз.

Свадьбе предшествовало радостное возбуждение. Последнее уточнение назначило венчание на следующее воскресенье в болгарской церкви Св.Стефана, где ожидалось присутствие экзарха и всех главнейших людей здешней болгарской колонии, но отделявшие д-ра Соколарского от этого события дни таки мало отличались от предыдущих. Снова лекции в училище и эксперименты в кабинете патологоанатомии, опять пациенты, некоторые из них - весьма важные. Лишь к красавице Сати обязал себя не ходить - как-то совестно ему было; далеко стал обходить и заведение мадам Бланш. По этой причине и по поводу, и без повода начал захаживать к директору училища профессору Марко-паше - своему давнишнему покровителю, который сейчас осчастливил его, оказав честь стать посаженным отцом. Так же ежедневно виделся он и со своим приятелем д-ром Волковичем, с которым они подготавливали соседское строительство летних дач - "вилл", как в последнее время модно стало их называть - в близком Бебеке; оставалось лишь докончить некоторые формальности по переносу места, и опытный в этих деликатных делах Волкович взялся устроить все сам.

И все же, если и замечалась какая-то видимая перемена в поведении Григория, то она была в участившихся за последнее время посещениях дома своей невесты - как и годом раньше, когда девушка тяжело болела, а он спешил облегчить ей страдание в той мере, на какую способна была наука. Только сейчас его встречало светящееся личико с лучезарными черными глазами, не только доверчивыми, но и счастливыми. Потому ли сравнивал он ее с птичкой? И все ему казалось, что голос у нее серебрянно звенит...

Он обещал ей прогуляться вместе на лодке вверх по Босфору, напоследок намеревался показать выбранное под будущую виллу место, и они договорились, что в воскресенье перед свадьбой, если погода простоит солнечная, он заберет ее в 10 часов по европейскому времени - она жила на холме Фундукли, а он - напротив, в Топ-Хане', - расстояние, по царьградским меркам довольно близкое. Да вот только утром, еще до приготовлений, к нему домой ныхлынули приехавшие из Тырново родственники Стилияна - мужа сестры Вены, с которой он от случая к случаю переписывался. Как обычно в таких случаях, тырновцы искали у него помощи, на этот раз не медицинской - впутались в какие-то имущественные дела с тамошним беем, а судья, разумеется, отсудил в пользу турка. Проиграли они и в суде более высокой инстанции - вилайетском, теперь им оставалась столица, и, выслушав их, Доктор стал на их сторону, но дивился упорству: Где живут? Не знают разве? Не примирились ли еще? - думал он с горечью и болью. Все же он заставил себя пообещать заступничество перед Шурай-Девлета - государственным советом - двое членов которого были его пациентами: он их попросит, хотя и не любит ходатайств, напоминающих ему и о собственной зависимости от власти. Да и не верил он, что выйдет бог весть какой результат.

На прощанье он пригласил земляков на свадьбу - его соблазнила мысль, что, вернувшись в родной город, они растрезвонят о том, с кем породнился сын бая^* Коли Соколарца - мастера-столяра в свое время - и скромненькой тети Монки - он знал, что надутые чорбаджии^* давно бы про них позабыли, если б не видели в их сыне-царьградце прославленного доктора и возможного заступника в случае нужды.

Время подходило к десяти, когда тырновцы наконец ушли, извиняясь, что побеспокоили в неудобное время, а он торопливо принялся довершать свой туалет, когда звонок у ворот вновь забренчал и через минутку к нему ворвалась разрумянившаяся Кристина. С ней был и брат Паскаль. Присутствие юноши его не порадовало, ведь в этот день ему хотелось побыть с невестой наедине, но та уже чирикала: не могла, дескать, дождаться, и так как у них, на счастье, был Паско, то и предложил ее проводить. Лишь сюда, повторяла она, улыбаясь всем своим лицом то тому, то другому. Самое большое - до пристани!...

И действительно дела развились именно так: Паскаль дождался, когда они сядут в нанятый челнок и махнул им на прощанье рукой. Но всю дорогу они говорили о планах свадебного путешествия в Париж, где Доктор намеревался встретиться и с некоторыми из знакомых ему по переписке коллег; у Кристины тоже были свои мечты, рожденные из романов - мечты, воспламеняемые готовностью Паскаля предложить себя обоим в распоряжение на все время их пребывания во французской столице, так что Григорию ничего не оставалось, как сказать юноше - что он и сделал - "Давай, садись!...", - а затем спросить, хотя и зная наперед ответ: "Грести умеешь?"

Ответив лишь кивком, Паскаль мгновенно соскочил в челнок, уселся напротив челночника-грека и, как и он, ухватился за весло. Кристина уже заняла сиденье со спинкой, а Доктор нарочно уселся сзади у руля. Еще во времена учения в Галата-сарае у Григория вошло в привычку по выходным выезжать по Босфору на лодке: сейчас он еще и гордился тем, что покажет перед сияющей невестой свое умение править.

Он был стройный, сильный мужчина, вся его внешность излучала уверенность, а когда он снимал феску, то открывался высокий лоб, еще больше удлинявший овал его выбритого лица. Впалые щеки, длинный нос, сжатый рот придавали этому узкому лицу суровую грубость, но не уродовали, а наоборот, подчеркивали мужественность. В каштановых волосах, жестких и упругих, которые он в последнее время коротко подстригал - возможно, из суетной надежды остановить ход лет - на солнце проблескивал пепел. Но самым видимым, самым характерным у него, как магнит, привлекшим Кристину (да и женщин до нее), были глаза - пронизывающие, испытующие, искрящиеся сине-зеленые глаза, - иногда чернильно-темные, - она все никак не могла подобрать истинного названия их цвету, ей казалось романтичным уподоблять их морю перед бурей. Только в такой день, как сегодня, она открывала в них и солнце; они казались ей задиристыми, обещали любовь из романов, о которой она с такой ненасытностью читала, перенося ее неизменно на него и себя саму.

И вот все расположились на отведенных им местах, Григорий резко оттолкнул челнок от причала и с силой налег на руль, а грек и Паскаль тем временем быстро гребли; минуткой позже они уже были далеко от берега, оставляя за спиной холм Сарайо с утопающими в зелени старыми дворцами. А затем челнок неожиданно наткнулся на течение, затрясся и поплыл вдоль бескрайних цветущих холмов. Они держались поближе к европейскому берегу; прошло немного времени - и слева потянулись белые фасады Долма-Бахче и Черагана - всё это были обители одного-единственного властелина и его гарема: мраморные палаты среди сказочных парков, причудливые фонтаны, на которые были потрачены миллионы и миллионы, содранные с горба всевозможных подданных. Задерживая время от времени весло, Паскаль смотрел на них с ненавистью, готовый в любой миг подхватить свои тирады против мировой тирании, а у Доктора душа раздваивалась - одной своей половиной и он ненавидел этот распростертый по берегам на два континента город - столицу властной, жестокой империи, поглотившей в своей утробе и его народ; но и не мог не восхититься его красотой - единственной и неповторимой, как он ее называл, - красотой, к которой привык и ощущал, что она уже давно вросла в его жизнь.

- Смотри... видишь вон ту вереницу сосен! - показывала ему Кристина. - Тебе не кажется, что они кивают нам, приветствуя?... О, господи, какая прелесть... А кипарисы... кипарисы, Григорий - они размахивают вершинами, совсем как живые... Смотри!...

Он любил слушать ее фантазии, любил, когда она вовлекала его в постоянную игру своего воображения.

- Да, сосны, кипарисы, да... - кивал он ей, как и тогда, когда они разговаривали о прочитанном ей романе или когда она представляла себе медовый месяц в Париже; слушал и улыбался. Иногда он подкреплял, а чаще и дополнял ее мечты, потому что самого его назавтра снова ждали лекции, заседания в комиссии по эпидемиям, а у нее душа была еще детской, и именно такой он ее и любил.

Он воспринимал ее, разумеется, и как женщину, только что вступившую в самый цветущий возраст жизни. Тоненькая, с черными шелковыми волосами и бархатным лицом, сейчас она вытянула перед ним на сиденье свои узкие бедра и он невольно сравнивал ее с красавицей Сати и гречанкой Поликсени, оставившими в его чувствах продолжительные воспоминания. Нет, сравнение было не в ущерб девушке - напротив. Ее глаза, еще темнее волос, непрестанно искали встречи с его, а он чаще всего задерживал взгляд на обветренных соленым ветром губах. Он целовал ее уже несколько раз, но все как-то второпях, застенчиво, с неприсущей ему неловкостью. Сейчас он неожиданно спросил себя, каково будет, когда в ночь после свадьбы они начнут целоваться с жаром и не сдерживая желаний.

- Застегнись, - сказал он. - Погода еще прохладная, да и ветер здесь всегда дует.

Они уже миновали Арнауткёй; противоположный азиатский берег, ощетинившийся минаретами, и внезапно выскочивший из-за поворота городок Кандили уже сильно суживали протоку, стал осязаемым воздушный поток, но прямо над головой висело раскаленное солнце, челнок еле-еле продвигался вперед. Девушка непослушно махнула рукой и рассмеялась; а потом стала подпевать челночнику, подхватившему одну из здешних прибрежных песен, про которые Григорий говорил, что у них вкус фигового варенья и запах чируса^*. Однако это не помешало ему вполголоса подпевать. Запел даже Паскаль, так что, когда слева открылась приютившаяся среди мягких холмов пристань Бебек, настроение в челноке было приподнятым и счастливым. Вперед выступали толстые кедровые пристани с привязанными к ним бесчисленными челноками и парусниками; бросили здесь якорь и две белые яхты с иностранными флажками; на самом причале блестели витрины венецианского казино, а сразу за береговой дорогой начинались гостиницы. Наверху, по лесистым холмам, где угадывались дачи первейших людей Стамбула, в направлении к Румели-Хисару открывался строгий фасад летнего английского посольства; напротив него - там, где некогда было святилище Артемиды-Диктины^*, - за негустым строем только что расцветших олеандров начинался дворец султана Селима, почитаемый стамбульскими турками за святыню, так же, как греки почитали замурованный в его фундаменте античный храм.

- О, господи! - воскликнула девушка, вылезши из челнока и оглядев всю эту красоту. - Значит, вилла будет здесь!...

Вообще-то, она не раз бывала в Бебеке с отцом и дядей Вербаном, да и с классом монахинь-лазаристок в прошлом году останавливалась здесь по пути к прославленному памятнику древности Румели-Хисару, но сейчас все было иначе. Сейчас она приехала со своим Григорием, чтобы он показал ей место будущего летнего дома, который будет принадлежать только им, и поднимаясь по красивому холму, Кристина чуствовала себя опьяневшей. Она то заглядывала в ближайшие сады, то спрашивала, кому принадлежит та или иная пестро-раскрашенная разиденция; чаще всего она вздыхала перед спрятавшимися среди ветвей сказочными дачами. О, да, цвела, как ранние деревья вокруг, и она: чирикала и была счастлива. Ее радостное волнение передавалось и шагающим рядом Григорию и Паскалю - и так они и шли: по главной дороге, по аллеям, - пока не дошли до плоской спины холма. А тут уже виднелись и разгороженные дворы и еще дикие, бесхозные цветные поляны; дальше торчали неизменные, словно ножницами подравненные итальянские сосны.

- Пришли! - объявил Григорий, скрывая за широким жестом собственное волнение. - Начинается от живой изгороди, за которой что-то вроде домика, и доходит вот до этой высокой стены. Всего 4 дюлюма^* - ту часть берет д-р Волкович, а здесь, до самой стены - моё. Наше!... - добавил он, обернувшись и встретившись взглядом с сияющими глазами невесты; одновременно он достал из внутреннего кармана плаща план будущей виллы, который начертил еще до того, как ему попалось подходящее место.

Вообще-то он уже не раз показывал его Кристине да и ее отцу, от которого ожидалась денежная поддержка строительству: рассуждали, где будет спальня, а где - детская, но сейчас он хотел уточнить направления. Терраса, несомненно, должна смотреть на Босфор; между холмов противоположного берега текли прославленные Пресные воды Азии^*, куда, приплывая на пестро украшенных челноках и парусниках, в выходной стекались жены стамбульских вельмож.

- Самое главное - повернуть спину к этой высокой стене! - сказал давно молчавший Паскаль; юноша был принципиальным врагом всякой собственности и все это начинание казалось ему мелочным, но сейчас он не хотел разрушать радость сестры.

- Это да, ты прав... Там вроде живет какая-то важная особа... паша какой-то... - пояснил Григорий. - Вход к нему в резиденцию с другой стороны, но и здесь есть калитка... Видите, вон там, у куста - да, железная... Продавец заверил нас, что человек он разумный, а это особенно важно: ведь больше живешь с соседом, чем с родным братом, как говорится в поговорке.

Кристина кивнула, но и помрачнела; собственный ее брат день ото дня становился к ней все враждебнее - несомненно, из-за будущего наследства, так как в последнее время отцу их стало еще хуже с сердцем. Заметив, что у нее испортилось настроение, Паскаль хотел спросить, что с ней, но как раз в этот момент калитка в стене неожиданно скрипнула и отворилась, появилась голова в нахлобученной до бровей феске, круглое лицо под ней с завитой локонами рыжеватой бородой. Затем к бороде добавилось и тело - коротконогое, с алым, серебристо обшитым елеком^* и ярко-синим поясом. Это и есть высокопоставленная особа?... За ней выскочил невзрачный надсмотрщик и какой-то путавшийся под ногами песик. Размахивая короткими руками, высокопоставленная особа остановилась в пяти-шести шагах от них и стала переводить взгляд с д-ра Соколарского на его невесту. На юношу он и не взглянул.

- Вы кто такие? - спросил он.

Улыбаясь как можно любезнее, Доктор представился, для веса подчеркнув свое профессорское звание и училище, где преподает, представил и свою невесту, а также молодого Дабижа.

- Соседи, значит... - Нельзя было понять, доволен сосед или нет.

- Ваше благородие уже слышали? Буду рад...

- От меня ничего не укроется, - не дослушал его турок. - Да я и того предупреждал!

- О продавце ли речь?

- Продавец, жулик, обманщик... Но если он себе думает, что со мной можно...

- Не понимаю: это место было не его?

- Кому я говорил, что оно мне нужно!

Теперь вмешался и Паскаль:

- Да ваш двор в 20 раз больше - зачем вам еще несколько дюлюмов, эфенди?! - сказал он по-своему резко и непочтительно.

Круглое лицо важной особы сделалось краснее его бороды:

- Ты, что ли, еще учить меня будешь, сколько мне имущества нужно?... А-а-а!... Паршивец на паршивце...

Разговор угрожающе направлялся по скользкому пути, и д-р Соколарский тактично поспешил его отклонить.

- Дабижа-эфенди имел в виду совсем не то, ваше благородие... Да и вопрос с местом уже решен: оно куплено, у нас бумага от нотариуса. Давайте думать о будущем... о нашем будущем соседстве, как-никак... И позволю себе добавить: неплохо и вам будет иметь под рукой врача - даже двух: мы - люди, всякое случается, ваше благородие! Нужно думать и об этом!

Только турок едва ли его дослушал.

- Эй! - крикнул или даже взвизгнул он. - Ты что, пугать меня вздумал?... А-а-а... Да я за всю свою жизнь ни разу еще врача не вызывал!... Что на роду написано, то и без врача случится.

Он свистнул собаке и, размахивая своими короткими руками, пошел к калитке в стене, где исчез - а за ним и его безликий надсмотрщик.

Таким было неожиданное завершение прогулки в Бебек; всю обратную дорогу (вернулись они на фаэтоне) д-р Соколарский, его невеста и Паскаль обсуждали странное поведение будущего соседа, связывая его то с неосуществленным желанием купить место у продавца-грека, то с какими-нибудь страхами о здоровье, которые могло возбудить присутствие Доктора; или же, говорили они себе, он просто ненормальный. Так или иначе, зная турецкий нрав, все это происшествие вначале показалось им тягостным, и даже пугающим. Но потом они обнаружили и смешную сторону, не подозревая, что именно это, скорее чем многое другое, могло бы стать причиной последовавшего ареста, хотя разделяли их лишь полдня и одна ночь.

Глава вторая

1

Как обычно, и на другой день, в понедельник, д-р Григорий Соколарский встал рано, сделал зарядку, выкупался и, бреясь, посмотрел погоду за окном. Напротив, в Скутари, блестели минареты мечети Эски-Валиде и отчетливо различались квадратные башни огромной селимовой казармы; в заливе все еще спали на туманных неподвижных водах два небольших суденышка с раздутыми парусами, но дворцы Холма не спали и трепетали всеми цветами весны. Пришла, уже здесь и возврата нет, думал он в каком-то внезапно охватившем его радостном возбуждении, не переставая легонько массировать скулы и впалые щеки длинного и узкого лица.

Это утреннее занятие всегда сопровождалось у него всяческой умственной деятельностью. В данном случае он припоминал свои обязательства на день: после лекции у первокурсников и обхода больных должен состояться консилиум по поводу любимицы Анадола Казаскери - одного из двух высших законодателей империи. А в шесть часов по турецкому времени соберется в расширенном составе комиссия по эпидемиям, и его присутствие на ней обязательно... Да, только после этого будет время на Кристину.

Вчера вечером договорились, что он сводит ее в казино гостиницы "Англетер" - с его террасы бесчисленное множество минаретов в это время превращали противоположный Стамбул в сказку. Профессор Марко и старый Каллиас там - регулярные посетители, думал Григорий; возможно, что увидят они и начальника санитарной службы мирлива^* Хайредина Ахмада, а также и редактора "Курьер д'Ориан" Жана Пери - этого неутомимого ухажера за незамужними дамами Галата и Пера. Что касалось д-ра Джорджи-паши и д-ра Ферди-бея - профессоров физиологии и фармакологии, то у них имелись забронированные места и они наверняка снова будут со своими супругами - демонстрация, что и на турецкой службе они не отказались от своих европейских привычек. О, да, это бы было и впрямь хорошо! Нужно, чтобы Кристина привыкала к обществу моих коллег, да и французский у нее превосходен, для нашей среды это имеет значение...

Сам он также любил бывать в компании коллег - особенно, когда они были со своими супругами. Итальянка г-жа Франческа обладала гибким умом, удивляя его своими мгновенными остротами про всех и вся; у г-жи Матильды, немки, была величественная осанка, розовая кожа, прозрачно-синие глаза и золотистые волосы - внешность, которая сильно нравилась Григорию, хотя ей не обладала ни одна из женщин, с которыми у него были интимные связи.

Хорошо бы встретить в "Англетере" и коллегу Волковича, вспомнил он - нужно ведь рассказать ему про соседа в Бебеке. Воспоминание о вчерашнем происшествии до некоторой степени омрачило ему настроение, но затем он сказал себе: "Да все они такие!", - надел в прихожей свой коричневый клетчатый жакет и, осматривая себя в большом хрустальном зеркале взглядом, где смешались критичность и самодовольство, лихо сдвинул алую феску над левой бровью. Он уже потянулся за своей врачебной сумкой и тросточкой с серебряной ручкой - подарком Кристины на тридцатичетырехлетие, когда послышалось настойчивое позвякивание входного звонка.

"Кто это растрезвонился в такую рань?" - спросил себя Доктор, но не испуганно и не удивленно, потому что пациенты и соплеменники искали его даже по ночам.

Все же он прислушался к тому, что происходило во дворе: звонок продолжал тренькать, слышались и голоса - грубые и нетерпеливые. Мгновением позже, даже не закрыв за собой дверь, в прихожую ворвался Велко, издав крик, над которым при других обстоятельствах Григорий бы рассмеялся:

- Стражники, господин бай Доктор! Стражники!

- Стражники?! Что им нужно? - Григорий подумал было, что опять чья-нибудь любимица на весь день собьет ему программу.

- Так за тобой!

- Ну да?...

- С ружьями, хозяин!

Он с запозданием осмыслил истинное значение слов. Он, конечно, знал, что для подданных-христиан в империи царит произвол и бесправие, но все же, после стольких усилий и компромиссов, они не должны бы относиться и к нему!... Да, какой-то подлец решил отблагодарить за лечение и заботы... Или другая какая восточная интрига?... Как бы не случилось, как некогда с д-ром Волковичем - тот бедный и нагляделся, и натерпелся, пока оправился, сказал себе Григорий, обеспокоившись еще сильнее, когда стражники под предводительством кривоногого чауша^* [чауш (тур.) - старший сержант] нахлынули в прихожую, наполнив ее отвратительным запахом пота.

Чауш причины ареста не знал, но сделал вид, что не хочет говорить; напрасны были усилия вытянуть из него хоть что-то. Все же две сунутых в горсть серебряных меджидии^* заставили его благосклонно закрыть глаза, и Доктор успел наспех набросать письмецо отцу Кристины; написал, что ему неизвестно, за что его арестовывают, и что причина, наверняка, кроется в каком-нибудь недоразумении или клевете, которая в самом скором времени прояснится. На всякий случай он умолял будущего тестя сразу же уведомить директора Медицинского училища Марко-пашу; у того в пациентах был министр полиции Хюсни, и Григорий не сомневался, что, получив известие, профессор Марко сразу же за него заступится. В конце письма он прибавил несколько слов и для Кристины: чтобы не тревожилась и ни на миг не сомневалась в его невиновности, - если сегодня придется пропустить обещанную прогулку, то завтра они все наверстают, да и до венчания время еще есть; такие беспочвенные происшествия, как его арест, не могут кончиться иначе, как торжеством истины и законности.

Он сунул письмо в руку слуге, затем нарочно надел поверх клетчатого жакета служебную - то бишь, офицерскую с нашивками бинбаши - шинель, на всякий случай взял с собой кошель с лирами и без сопротивления последовал за стражниками.

Пока закрытый шеркет^* вез его к Галату, а затем по Новому мосту на другой берег в Стамбул, Доктор не переставая копался в памяти в поисках причины ареста. Первым делом он остановился - так как оно было ближе всего по времени - на вчерашнем происшествии с местом под виллу. Уж не запугивает ли его важная особа с кучерявой бородкой?! Но со вчерашнего дня прошло так мало времени, а османская власть, даже и по недоброму поводу, всегда была неповоротлива... Припомнил он и пациентов, которых лечил в последнее время. Было два-три неуспешных случая: жена турка Шукри-бея умерла у него на руках, но она объелась грибами и сам старик бей рассудил, что всему виной ее обжорство; вспомнил он и о мальчике сарайского надзирателя: тому пришлось ампутировать ноги - другого выхода не было: гангрена ползла все выше... Нет, и не Али-Галиб, рассуждал Григорий, если бы Али-Галиб, то не стал бы говорить мне "браво, доктор" и так щедро вознаграждать за труд. Остается все-таки, что это какое-то недоразумение, зависть или клевета.

Он ожидал, что шеркет отвезет его в службы Буюк-Заптие, то есть министерства полиции, где подобающий его рангу чиновник внесет ясность и порядок в положение, а вместо этого оказался в Метерхане' - центральной стамбульской тюрьме... Распахнулись огромные внешние ворота, вслед за ними - внутренние, затем его повели по каким-то грязным, вонючим коридорам - в плесени и с бесчисленными дверками с обеих сторон; втолкнули в одну из камер, и за спиной щелкнул замок.

Этот острый щелчок, который д-р Григорий Соколарский услышал впервые в жизни, красноречивее всего сказал ему, что он действительно арестован и что дела вовсе не так просты, как он себе представлял.

2

Слуга еще в тот же час спросил отца Кристины в конторе на пристани, но там были лишь его брат Вербан Дабижа и Лазарь - сын бая Костаки - как всегда, насупленный и мрачный. "Отец-то? Опять у него сердце прихватило, дома ищи," - пробормотал он, и Велко, не раз ходивший на холм Фундукли, тут же кинулся туда.

- Если к дочери, то она там, в саду, с Паскалем, - сказал полулежавший на балконе торговец, небритый и побледневший от проведенной без сна ночи. - Читают, Велко - с самого утра начали, французские книги читают!... - усмехнулся он в поседевшие усы, потому что для него чтение всяких там французских книг было и гордостью, и тратой времени.

- Тебя ищу, господин Костаки, - прервал его запыхавшийся слуга. - Срочное письмо тебе принес!

- От Доктора!

Слуга кивнул; смущенный и испуганный, но и с некоторым доверием смотрел он на поднявшегося хозяина дома; он был научен, что деньги отворяют любые двери, а про Костаки Дабижа было известно, что играет он тысячами.

- Дай посмотрю! - вырвал из рук письмо торговец; все что относилось к работе, да еще срочной, мгновенно вырисовывало у него на подпухшем лице серьезность и внимание.

- Что?! - охнул он, едва дочитав письмо. - И увели? Под стражей?

- В шеркете, господин Костаки! В шеркете с решетками. Куда везете, кричу, а они и не отвечают. Сейчас вся надежда на тебя, господин бай Костаки!

- Погоди, дай подумать, - заходил по балкону торговец. На ходу он перечел письмо еще раз, сказал себе, что арест - по ошибке, но вместо того, чтобы успокоить, это еще больше усилило его тревогу. Слыхал он про такие ошибки, случались они со знакомыми и друзьями... и не раз.

- Тиночка!... Паско!... Идите быстрее сюда, дети, - крикнул он в сад, где между набухших почками веток вишни желтела крашеная крыша беседки. - Оставьте чтение, идите сейчас же!

Ожидая их, он в задумчивости стоял у парапета, сильно сдвинув поседевшие брови; правую руку он невольно положил себе на грудь, где вновь схватила знакомая боль. Лживый донос, наверно, от какого-нибудь тайного врага, думал Костаки, желая успокоить себя тем, что как беда пришла, так и уйдет. Но успокоение не приходило.

- А! Наконец-то... - встретил он поднявшихся на балкон Кристину и Паскаля.

- Что с тобой, папа? Тебе хуже?... - оборвалось веселье дочери, заметившей его встревоженное выражение.

- Да со мной-то ничего, а вот послушайте, что случилось с твоим женихом, Тиночка!...

От волнения грудная жаба стала душить его еще сильнее, он лишь размахивал письмом и сунул его в руки дочери.

Уже испугавшись, Кристина и Паскаль наперебой стали читать исписанный лист. Слуга рядом, не переставая, повторял: "Увезли его, барышня Кристина... С ружьями, господин Паскаль!..."

- Господи!... Папа... - схватила отца за руку девушка; она была высотой с него, то бишь - среднего роста, но длинное, до земли, лиловое платье удлиняло тонкую фигуру. - Тебе надо... сразу же нужно, папа... Григорий ведь написал: иди к профессору Марко-паше... и к д-ру Волковичу, это друзья! И как могло с ним такое приключиться, он ведь так знаменит...

- Беззакония! А где не так?! - прервал ее желчно брат и, наверно, опять бы привел в пример порядки даже в своем любимом Париже, но Костаки Дабижа уже кричал домашнему слуге поскорее запрягать фаэтон.

- Что могу, я сделаю, но ты, Паско, езжай со мной, ты ведь видишь, в каком я сегодня состоянии, - сказал он; вопреки словам, мысль, что от него чего-то ждут, так подстегнула бая Костаки, что в действительности он чувствовал прилив давно уже не ощущаемой силы.

- И я поеду, папа! Нет, я тут не останусь!... - Отец хотел сказать, что там ей не место, но она его опередила: - Я подожду тебя в фаэтоне!

Костаки наспех побрился, надел новую рубашку и выходной костюм, но не забыл достать из сейфа и кошель с лирами, а потом еще один. "Знаю я этих турок, как облупленных, - думал он. - К тому же, наверняка дойдет и до вельмож."

Директор Медицинского училища профессор Марко-паша был на лекции, и Костаки пришлось ждать; затем в кабинет потянулись свои - профессора и доктора, причем похоже было на то, что все они, в основном, иностранцы. Пошел уже первый час по европейскому времени, когда наконец дошел черед и до торговца. Огромный лысый директор сидел за письменным столом и лишь приподнялся, чтобы подать руку.

- Что вас ко мне привело? - спросил он, показывая на ближайший пустой стул, но не выказывая заинтересованности: мысли его все еще блуждали где-то далеко. - Если опять с сердцем, то у вас ведь теперь дома доктор - специалист получше меня!... - добавил он, но внезапно выражение его переменилось. - Что-то с коллегой Соколарским? Мне сказали, что он сегодня не читал лекции?

- Беда какая-то, ваша милость... Потому я себе и позволил...

Дабижа сбивчиво описал происшествие, насколько он узнал о нем от слуги, а затем подал письмо - то было написано по-болгарски, и далматинец Марко не смог бы его понять. Все же он повертел письмо в руках, прежде чем сказать:

- Что это еще за дела? Коллега Соколарский - человек серьезный, прекрасно знает, что можно, а чего нельзя!

- Поэтому я себе и позволил...

- Понимаю... Ясно... Посмотрим только, что можно сделать, - нахмурил свой выпуклый лоб профессор; из-под его белого халата проглядывала генеральская форма паши, но постаревшее лицо хранило ту живую, красноватую русость, столь характерную для его адриатических предков. - Гм! - сказал он. - Он, министр полиции, - мой пациент, в долгу передо мной за то и за се, но как знать... Не вышло бы так, что вместо того, чтобы нарисовать брови, мы вынем глаза...

Колебание его совсем испугало торговца.

- Если нужно будет, - начал он несмело, - то я принес этот кошель, если ваша милость посчитает - министру полиции-то... Я слышал, он не отказывается!

- Нет, нет, - отклонил деньги профессор Марко. - Хюсни-паша - строптив... атла-патлак^*: не знаешь, куда повернет... - Однако спустя мгновение он сам себя опроверг. - Или дай, дай на всякий случай. И хоть бы уж до этого не дошло!

Профессор посмотрел на часы, сказал, что сейчас искать Хюсни-пашу в министерстве поздно, но он возьмет эту заботу на себя и навестит его в резиденции.

- А вам, господин Дабижа, я говорю: выше голову! - подал он на прощание руку. - Передайте привет барышне Кристине, я не оставлю ее человека - так ей и скажите!

Это обещание до некоторой степени успокоило торговца; с порога кабинета он еще раз поклонился Марко-паше. Но когда он вышел из Медицинского училища, а в стоявшем у входа фаэтоне его встретили лихорадочные глаза дочери и племянника Паскаля, тревога Костаки вновь вернулась.

- Поедемте сейчас к нашему соплеменнику д-ру Волковичу, - сказал он. - Он знает, что это за гуси, что и как делается, а сейчас он личный врач министра внутренних дел - хорошо бы и через него протолкнуть, потому что, сдается мне, дело это может оказаться покрупнее, чем мы думаем...

3

В ту ночь, да и в следующие заполненные кошмарным неведением дни и ночи, д-р Григорий Соколарский вновь и вновь перебирал свои воспоминания в поисках причины, приведшей его в тюрьму. Снова остановился на случае с соседом в Бебеке, на жене Шукри-бея и сынишке Али-Галиба; откопал и другие подобные случаи - больше всего со времен эпидемий холеры и тифа в городе. Нет, не было с его стороны небрежности - он всегда старался, не щадя себя самого, верный своей врачебной клятве.

Кто-то его стращал в те лихорадочные дни. Тогда или позже? Кто и почему, Григорий решить не мог, но угроза сейчас пробилась ему в память: "Попомнишь ты меня!" Запомнил слова, но не самого человека. Спрашивал себя: не он ли?

Вспомнил и про одного соплеменника, наказанного по закону о политике за бунт... Несколько лет назад он случайно вернул его к жизни, а потом избегал о нем вспоминать... Неужели полиция как-то узнала о произошедшем в ту далекую ночь? Невозможно! Недоказуемо! Да и тот бедолага давно уже в Бухаресте - вне досягаемости.

Чаще его не на шутку тревожили другие кошмары. Разговоры, которые вели при нем соплеменники - жалобы на страдание, распростершееся по всей стране, угрозы, что раб не будет вечно терпеть это страдание... Разговаривали при нем и даже с ним самим, а он неловко отклонял нападки, не возмущаясь и не донося куда нужно, как можно было бы ожидать от любого привилегированного подданного султана; при этом, как у военного врача, у него был офицерский чин - это обстоятельство лишний раз накладывало на него обязательства.

Да, сам он давно уже двигался по рельсам, с которых не было причин сворачивать, а вот что-то случилось; так или иначе, какая-то опасность появилась на повороте... Григорий не переставал искать и гадать - какая?

Ему носили пищу, к которой он вначале не притрагивался, водили в отхожее место и обратно, орали на него, чаще молчали. Он напрасно пытался добиться от них, до каких пор его здесь будут держать. Даже подкуп не принес ответа - похоже, и сами охранники не знали, за что он здесь оказался.

Несмотря на то, что прошло всего несколько дней, он начал воображать, что никто из внешнего мира больше им не интересуется. Даже отец невесты и старый покровитель профессор Марко словно тотчас его забыли. И если этой изоляцией власть поставила целью смутить ему душу, то она этого действительно добилась. Что я сделал? Чего они от меня хотят? - спрашивал он себя беспрестанно, шагая из одного конца своей сырой вонючей камеры в другой. Или же опускался тяжело на нары и часами не отрывал взгляда от прихлопнушего его потолка.

Он спал, когда его вдруг разбудил чей-то голос:

- Вставай!

Его дергала рука, и прежде чем открыть глаза, прежде чем опомниться, он инстинктивно подумал, что его вызывают на какой-нибудь срочный случай; затем увидел нависшее лицо приведшего его сюда чауша, и накопившийся в душе страх вдруг вырвался наружу. Его залил холодный пот.

- Ну, давай же, иди! - дергал его кривоногий к открытой двери, где ждали охранники.

- Куда вы меня ведете?

Ему опять не ответили и, надевая на ходу шинель с нашивками бинбаши, Григорий, плотно окруженный стражей, зашагал по коридору.

В общем-то, нужды спрашивать не было, он предчувствовал, что скоро все разъяснится, и с каждым шагом эта мысль наполняла его напряжением. Да, вопрос из вопросов оставался: во что его впутали?

Как он написал Кристине, он не сомневался, что справедливость восторжествует, но обида и озлобление сгущались в душе, так что он уже думал о мести. Кто бы ни таился на дне, он здо'рово заплатит за все унижение и срам. И думал, куда нужно пожаловаться и какие вельможи из его пациентов могли бы подкрепить жалобу.

Во дворе Метерхане его опять дожидался шеркет - другой, но с теми же маленькими решетчатыми окошечками, и охранники мгновенно впихнули его внутрь. А потом распахнулись первые ворота тюрьмы, затем наружные, железные. Чередой пошли переулки с нависшими деревенными домами, у которых ему были видны лишь верхние этажи. В окнах мелькали поглощенные будничными делами люди; никто и не подозревал, что в громыхающей по мостовой закрытой карете трепещет в ожидании известный в столице бинбаши профессор д-р Григорий-бей Соколарский.

Двухэтажный фасад Буюк-Заптие, куда, надеялся он в начале ареста, его приведут, был хорошо ему знаком, но сейчас, как только шеркет проехал под боковым порталом и остановился на заднем дворе, Григорий внезапно спросил себя, а почему его привезли именно сюда? Действительно, это предполагалось его общественным положением, но с другой стороны, допрос в самом министерстве полиции мог означать, что обвинение совсем не из маловажных. Не выставил ли незнакомый клеветник его врагом государства?!..

Как только он подумал о такой возможности, вся его дерзость и ожесточение, набравшие силы по дороге от Метерхане, как-то сразу растаяли; он почувствовал, как ноги обмякли, с трудом пересек покрытый мраморными плитами двор и, подталкиваемый охранниками, запинаясь, стал подниматься по задней лестнице к верхнему этажу министерства.

В салоне ожидания были мужчины в форме и две-три закрытых покрывалами замужних турчанки со свернутыми в трубочку "арзухалами" - то бишь, прошениями. Все они - эфенди с одной стороны, замужние женщины с другой - ждали терпеливо, переговаривались и курили или перебирали четки; вход доктора их не удивил, они его не знали, да и были до того поглощены собственными заботами, что бросили на него лишь беглый взгляд. Только когда к нему приблизился появившийся чиновник, секретарь министерства, они снова посмотрели на него - не пройдет ли он раньше них.

- Подождешь, хеким-эфенди. Приказано ввести тебя тотчас же, но подождешь, пока там закончат разговоры! - сказал задыхающийся от астмы старик и заставил себя улыбнуться.

Они были знакомы, д-р Соколарский лечил ему внука и, теперь обнадеженный, поспешил узнать:

- Зачем я здесь, мектюби-бей? С кем меня спутали?..

Глубоко высеченные морщины у глаз старика разбежались в стороны.

- Терпение - мать всему, хеким-эфенди, еще маленечко потерпи и все выяснится.

На этот раз турок избегал смотреть в глаза, лишь покачал головой и отправился к закрытым покрывалами женщинам, а Григорий остался в окружении стражи, одновременно обнадеженный и озадаченный, в неприсущей его характеру неуверенности, оплетшей его как паутина.

Вообще, даже его внешность выдавала происшедшую за эти несколько дней и ночей перемену. Ему уже стоило усилия держать голову прямо; плечи, всегда широко расправленные, сейчас обмякли, словно птичьи крылья; слишком мало было видно той сдержанной изысканности, какой он был известен и в высокопоставленных кругах Галата и Пера. Он оброс бородой, был грязен - последнее угнетало его сильнее всего; угнетал его и вид одежды: панталоны стали походить на гармошку, шинель собрала на себя паутину Метерхане. Даже феска будто стала другой; ожидая, когда его поведут на допрос, Григорий то сдвигал ее в сторону, то сильно нахлобучивал над бровями, но это не возвращало ему прежней подтянутости. Только бы закончился этот кошмар, повторял он про себя с ожесточением и обидой; он был убежден, что сколь бы большим ни было унижение, оно заключено в каких-то границах и что в конце концов нет силы, которая бы задержала его в них навсегда.

4

Из кабинета молча вышли двое младших офицеров, но Григорию опять пришлось ждать: внутри оставался еще один, дескать, самый важный - и мектюби-бей опять стал повторять свою мудрость о терпении. А потом, похоже, пришло другое распоряжение, потому что старый секретарь ошеломленно сказал: "Ну пошли, чоджум^*, зовут тебя - надейся на всевышнего!" - и повел его.

Лишь оказавшись в кабинете, Григорий с изумлением понял, что напротив него находится сам министр полиции, известный всему Стамбулу Хюсни-паша.

Паша сидел за письменным столом, сосал чубук и притворяясь, будто не замечает вошедшего, беседовал с каким-то смуглым миралаем^*. Миралай сидел в профиль, что сильно подчеркивало его клювовидный нос; узкая черная бородка, окружившая лицо по выраженной челюсти, еще больше бросалась в глаза, так как усов у миралая не было. Он тоже курил, но через мундштук, и даже издалека было видно, что воткнутая туда сигарета - магазинская.

Все же кажущаяся незаинтересованность министра Хюсни не могла продолжаться бесконечно и он медленно повернулся, вперив в Григория враждебный взгляд.

Они не раз встречались у профессора Марко, да и во время последней эпидемии тифа Григорий вступал с ним в служебные контакты. В чем же сейчас причина его враждебности, спросил он себя, остолбенев и сдвинув вместе каблуки, чтобы отсалютовать по-военному. Однако, по-мусульмански низко поклониться было бы раболепием - он лишь склонил плечи и сдержанно кивнул.

Не прекращая разговора с офицером, Хюсни-паша показал на ближайший стул. Это все-таки кое-что означало и Григорий сел в ожидании, но паша и сейчас не находил для него времени.

Зато сидящий у стола офицер шевельнулся, изогнулся и его черный взгляд встретился с глазами доктора. Нет, невозможно! Неужели это и впрямь наш Селим Февзи? - не мог поверить Григорий.

Его одновременно обдало и ледяной водой, и кипятком... С Селимом они учились вместе на общем курсе военного училища в Галата-сарае. Были товарищами, соперничали, ненавидели друг друга больше всего из-за борьбы за первенство - потому что, хотя Селим Февзи и был из самых способных, первый ученик училища Григорий Соколарский несомненно его превосходил и в классном обучении, и в строевой подготовке. Вскормленный на чувстве хозяина, честолюбивый и амбициозный, мог ли этот молодой турок примириться с тем, что его обгонял иноверец? Забудет ли он, что в конце общего обучения, прежде чем отделить медицинский класс, на экзамене Великий визирь не ему, а ненавистному болгарину повесил медаль и за первенство, и в виде похвалы?!.. Такие воспоминания не стираются, в эти годы прочно наслаиваются дружба и вражда, а может, и остаются навсегда. Да и было ли что-то, не разделявшее и не противопоставлявшее их друг другу?

Позже, когда каждый пошел своим путем, до Доктора доходили слухи, что в выросшем по службе Селиме Февзи стала заметна какая-то перемена - будто бы притупилось его прошлое фанатичное презрение к иноверцам; это было объяснимо, если учесть, что последние годы он жил преимущественно в Париже; видимо, тамошние либеральные нравы внесли свое. Но вот сейчас он встретил его в кабинете министра Хюсни, известного в столице своей суровостью и "старотурщиной" - так что все запуталось, и Доктор не знал, что именно думать.

И все же истинный страх всевало в него не мрачное выражение Селима, а расплывшаяся внешность Хюсни-паши - короткое, пузатое туловище, обвешанное орденами, круглое сальное лицо, обсаженное серой щетиной, два блестящих глазка; из-под алой фески волосы тоже торчали во все стороны. Самое тягостное впечатление производили руки - рыхлые и с короткими пальцами: левая размахивала чубуком, правая постукивала время от времени по полированной столешнице украшенного резьбой письменного стола.

- Ну что ж, раз хочешь зрелище посмотреть - гляди, миралай-бей! - неожиданно раздался голос паши; тот все еще говорил с Селимом Февзи. - Там, куда едешь, много таких повстречаешь... Так! - Его рыхлая рука глухо обрушилась на стол. - Так, - повторил он, разворачиваясь наконец полностью к Доктору. - Теперь начнем с тобой. Говори по порядку: имя, кто ты, кем работаешь...

- Имя?!...

Удивляться было нечему: это был допрос на общих основаниях, - но Григорий невольно вновь вспомнил об их знакомстве через профессора Марко и о многочисленных служебных контактах; ему показалось, что паша разыгрывает его, и на его обросшем лице вырисовалась мрачная ирония. Ну, ладно, раз ведут себя с ним, как с подсудимым, не остается ничего иного, как бороться в качестве подсудимого!...

Он сделал над собой усилие, овладел собой, назвал полностью имя и сказал, что работает врачом, профессором патологоанатомии в Военно-медицинском училище. Прибавил и свой офицерский чин.

- Так... и бинбаши. Бинбаши, а ведь ты болгарин, то бишь, христианин. Так. И откуда ты родом?

- Из Тырново, ваше превосходительство, - города в Северной Болгарии.

Заплывшие салом глазки неприязненно блеснули.

- Город с таким названием есть в Дунайском вилайете^*, хеким-баши. Ты там родился?

- Там, ваше превосходительство.

- Так... Вот так и надо отвечать. А зачем приехал в Стамбул?

- Так я ведь здесь живу, ваше превосходительство. Я уже сказал, да и думал, что вам известно: я профессор Медицинского училища!

- Это я слышал! Я спрашиваю: что тебя побудило приехать в Стамбул?

- Учеба, ваше превосходительство. Жажда знаний. И ведь всякий... - Он собирался сказать, что всякий стремится как-нибудь преуспеть, но сообразил, что ждут от него не того, и поспешил добавить: - Меня отправили учиться на средства тырновской общины, сам я был преисполнен верноподданнического желания быть полезным государству и его императорскому величеству...

- Ага! - перебил Хюсни, стукнув рыхлой правой рукой по полированной столешнице. - Знаешь, как надо... Подучили. Ясно!

Подучили?!... Кто подучил?... Внезапно Григорий понял, что надвигается что-то непредвиденное - не просто недоразумение или проступок, а настоящая угроза. Он поднялся со стула, снял феску и возбужденно начал мять ее своими длинными, сильными пальцами - сейчас и те почернели от грязи.

- Я не понимаю, что вы хотите сказать, ваше превосходительство. Кто должен был меня подучить? Зачем меня подучивать?

- Не понимаешь?

- Не понимаю.

Паша уселся поудобней, медленно приподнял белесые брови, потом, словно взмахнув, вдруг опустил их над посветлевшими глазками.

- Слышал, Селим? - прогремел он. - Не понимает!... Этого я и ожидал.

Впавшее продолговатое лицо Григория, густо обросшее волосами, за считанные секунды сменило цвет, стало черепично-красным, затем сильно побледнело и приобрело нездоровый вид.

- Не знаю, паша-эфенди, в чем вы меня обвиняете, но клянусь, что я ни в чем не преступил закона! - В голосе его проступала обида и огорчение. - Похоже, что до этого положения меня довел какой-то недоброжелатель... Я прошу вас, прошу - доверять мне... Доверие прежде всего. Вся моя жизнь, все мои поступки были безупречны, паша. Еще с Галата-сарая - вот, его благородие Селим Февзи, я верю, помнит, каким я там был учеником... - Он мгновенно осознал, насколько бессмысленны эти слова после их тогдашней вражды, но несмотря на это добавил:

- Каким я был в училище, такова была и моя жизнь до настоящего времени, и это - сама истина!

Он все же ожидал получить какую-то поддержку от миралая (если только причиной ареста не был тот сам), но тот лишь пососал мундштук и молчаливо продолжал смотреть на него.

- Я всегда соблюдал закон, ваше превосходительство - продолжал с отчаянной настойчивостью Доктор, на этот раз повернувшись лишь к Хюсни. - Столько людей поручатся за меня... коллеги из Медицинского училища... Спросите директора, вашего и моего друга - профессора Марко-пашу...

- Ого! Приходил уже! - прервал его Хюсни. - Гарантию давал... И твой соплеменник, Волкович - тот тоже. Но что означают их гарантии, хеким-баши? Они означают, что ты предварительно себе обстряпал это дело - вот что это означает.

- Вы сомневаетесь в профессоре Марко и д-ре Волковиче?!

- Слушай, ты - со мной такие вещи не проходят! - потерял терпение паша и его шарообразная голова со стоящими дыбом волосами устрашающе крутанулась. - Ой, шайтан!... Ты давай сознавайся поскорей, потому что и так лихо тебя ждет.

- А в чем я должен сознаться? Вы же ведь до сих пор мне даже еще не сказали: в чем вы меня обвиняете?!

Быстрая, презрительная улыбка растянула мясистый рот министра, разлилась и потонула в седоватых волосах усов и бороды.

- Говорил я тебе, что все будет отрицать, бей?! Ну ладно, сейчас увидим, какие он нам тут будет молоть, - подмигнул он безмолвно следящему за допросом Селиму Февзи. Внезапно паша крикнул оставшемуся стоять у двери секретарю: - Мектюби-бей, скажи там, чтоб ввели того!

Тот мог быть только клеветником, вероятно известным Селиму и, наверно, из числа сильных мира сего, раз уж этим случаем занимается сам министр полиции. Озлобленный, но уже и с некоторым острым любопытством, Григорий повернулся, чтобы его увидеть.

В зияющую дверь напротив той, через которую ввели его самого, сперва ворвались крики, послышалось бряцанье железа, потом появился тот, кого ждали - его ввел все тот же старик мектюби-бей. В первое мгновение Григорий еле его различил между зажимавших охранников. Только эта мелковатая, искривленная фигура заключенного ничего ему не говорила... Лохматая, потонувшая между слабых плеч голова, удлинившиеся от тяжелой цепи руки. Кто это? Что общего может быть между ним и мной? - удивлялся Григорий. С профессиональной опытностью анатома он невольно изучал скуластое, заросшее бородой и посиневшее от побоев лицо. Встречал ли он его уже где-нибудь? Сквозь оборванную окровавленную одежду из шаяка^* проглядывало местами голое тело, причем в ранах. Кого из безымянных пациентов, с которыми он сталкивался в своей практике, напоминал ему человечек напротив?...

- Давайте его поближе! - приказал Хюсни. - Так... Теперь поглядите друг на друга... Аллах, я вам говорю - хорошенько поглядите!

Приведенный резко повернулся, брякнув цепью; глаза его дико и растерянно зашарили по укутанному в шинель д-ру Соколарскому.

- Эй, разбойник, а ну говори! - не вытерпел Хюсни. - Этот, я тебя спрашиваю?

- Так это же турок, - раздался в ответ еле слышный голос незнакомца.

- Ты не на шинель, а на лицо смотри... Ну-ка, повернись прямо к хекиму-баши... Ты не кривись - стой, чтоб он тебя получше рассмотрел!

Одичавшие, налившиеся кровью глаза снова уставились на Доктора, и на этот раз они показались ему косыми. Или так они выглядели под опухшей, рассеченной побоями бровью.

- Ну, он это? - засопел Хюсни.

- Тот был с усами и без шинели.

- Я этого человека тоже не встречал, паша, - добавил тут же Григорий, но он еще не договорил эти слова, а что-то заставило его вторично поискать глаза незнакомца. Правда ли тот косит?

Все же искренность его возмущения, похоже, смутила Хюсни - на мгновение он опустил руки на стол.

- Значит... вы двое... Постой, постой! А ты, хеким-баши, ведь до прошлого года носил усы?!

Он сбрил усы перед обручением, из желания казаться Кристине помоложе. К тому же решил, что они делают его некрасивым. Но вот теперь эти злополучные усы внезапно стали причиной сомнения и тревоги.

- Так... с усами ты был, признал... Остается, значит, и ему сказать полностью свое имя, где служишь и чем там занимаешься... А ну, давай!

Упорствовать смысла не было; Григорий снова повернулся к мелковатому человечку, стал перечислять имя, службу, профессиональные занятия в Медицинском училище... Он говорил, а в нем пробуждалось какое-то далекое воспоминание - о косых глазах, которые медленно открываются, возвращаясь из небытия... Косые глаза, да, косые и блуждающие, прищуриваются под острым светом кайзеровых ламп в комнате рядом с анатомическим залом... Он остолбенел: неужели тот самый? Но тот ведь уехал и навсегда исчез из его жизни?!... Внезапно словно невидимая рука открыла затянутые краны и отовсюду полился страх, уши ему заполнил гул. А если это тот самый, то тогда?!...

- Ты что, узнал его, а? - перехватил его взгляд Хюсни.

- Нет, нет, паша... просто показался похожим... напомнил мне...

Но опытному Хюсни этого было достаточно.

- Напомнил!... И кого же он тебе напомнил? Ну, выплюнь камушек, давай... Ну, Божил, скажи ему ты, раз он забыл или притворяется, что забыл... Тебе говорю, гяур, открывай пасть, а то опять начнем; скажи ему, откуда вы друг с другом знакомы!...

И размахивая руками, паша на этот раз гневно его обругал, что было для него обычным делом, но никак не шло ни его орденам, ни позолоченному столу, над которым он возвышался.

- Да к чему тебе это скрывать, доктор, - обернулся внезапно к Григорию косоглазый; говорил он по-болгарски. - Ты ж ни в чем не виноват - совершенно ни в чем...

- Эй, вы чего там мелете на своем гяурском?... - взревел, поднимаясь со стула, Хюсни.

- Он - доктор - ни в чем не виноват, - сказал на этот раз ясно и по-турецки Божил. - Он и не знал, кто я такой...

- Ага! Вот и пошел распускаться чулочек... Говорил я тебе, что проговорятся! - торжествующе повернулся паша к молчаливо следившему за допросом миралаю. - Вот как такие дела делаются, Селим Февзи - учись у меня; там, куда тебя отправляют, все с такими будешь болтать... Ну, - повернулся он к арестованным, - а сейчас послушаем, что и как было... Кто будет рассказывать первым: ты, Божил, или ты, хеким-баши?!...

5

Обстоятельства когда-то произошедшей встречи выглядели настолько невероятными, что пока перекрестные вопросы Хюсни их извлекали на белый свет, д-р Григорий Соколарский вновь пережил их кошмарные подробности. [Здесь, для большей правдоподобности за основу рассказа умышленно использован случай из практики д-ра Христо Стамбольского - болгарина-возрожденца^*, врача и профессора патологоанатомии в царьградском Медицинском училище в то время, лишь отчасти послужившего прототипом при описании главного героя.]

Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как султанский указ утвердил его профессором патологоанатомии. Самый молодой профессор во всем Медицинском училище, да еще и болгарин! Он знал, что обязан этому директору Марко-паше, но и заслуживал это - его любовь к науке счастливо сочеталась с профессиональной амбицией.

В ту субботу д-р Соколарский принял дежурство в клинике, как обычно, и без каких-либо предчувствий. Будет достаточно времени для чтения (только что получил из Парижа последний труд д-ра Пулена), думал поработать и над своей книгой, для чего несомненно придется сделать какие-нибудь диссекции и наблюдения под микроскопом. Вообще, дежурство рисовалось плодотворным и, предчувствуя это, он с улыбкой проводил последних учеников, когда слуга из анатомического театра сообщил, что только что принесли какой-то труп.

Трупы приносили в любое время суток, за них училище платило по две золотых лиры; они были нужны для упражнений по анатомии, да и служили для опытов д-ру Соколарскому, так что в данном случае он мог быть лишь благодарен. Зная об этом, слуга тут же воспользовался его благорасположением. "Я приготовил труп, хеким-эфенди, - сказал он, - тут такое дело: отпусти меня - сына завтра женю!.." Может и обманывал, но молодой профессор преспокойно обошелся бы и без него. Поэтому он лишь махнул рукой.

И так, отправив слугу, д-р Соколарский пошел к амфитеатру, где в боковой холодной комнате держали пособия по анатомии и привезенные из морга трупы. Входя, он зажег большую кайзерову лампу, но ее свет показался ему недостаточным, он зажег и лампу напротив. Из-за витрины в него продолжала, ощетинившись, взирать темнота, он невольно избегал глядеть туда.

На подвижной платформе был распростерт принесенный труп, а откинув простынь, д-р Соколарский увидел мелковатого голого мужчину, сильно обросшего, необрезанного, еще молодого по годам. Обросшая бородой нижняя челюсть была искривлена в сторону, по исхудавшему телу имелись огромные, темно проявленные фиолетовые пятна; местами кожа над ними сильно припухла, в складках и разорванная, с чешуйками засохшей крови. Под правой грудью и в бедре ясно виднелись заросшие раны - как от огнестрельного оружия. Мужчина походил на армянина.

Повешенный над витриной термометр показывал 11° по Цельсию, ночью температура, наверно, спадет еще ниже, иногда декабрь в Царьграде - холодный, значит, не было нужды обкладывать труп льдом. Все же по привычке д-р Соколарский дотронулся до кожи - она была желтоватая, но свежая, да и при ощупывании плоть казалась недостаточно затвердевшей. Скончался недавно, сказал он про себя, задаваясь вопросом: какой могла быть причина смерти?

Он внимательно осмотрел труп. Кроме грудей, сильно проявленные темно-фиолетовые кровоизлияния имелись по животу и бокам. Побои, да, несомненно побои и страдания.... Сердце не выдержало. Не в первый раз случалось, что ему привозили такие трупы. Но сине-зеленоватых оттенков по коже, столь характерных для смерти, он не обнаружил. Это его озадачило. Он раскрыл пальцами веки, нагнулся, внимательно всмотрелся. Были ли глаза косыми или их скосила агония? Зрачки не реагировали, но по белой оболочке все еще розовели кровеносные сосуды.

Он опять ощупал кожу, грудную клетку, виски. Странно, действительно! Ему казалось, что своими обострившимися чувствами он ощущает какое-то смутное эхо жизни. Возможно ли это? В целях освобождения от своей догадки он достал из шкафа градусник и поставил подмышку левой руки, а после стетоскопом принялся искать отголосок сердечной деятельности. Ему показалось - да, вначале он так себе и сказал: "показалось", - ему показалось, что по сонным и лобным артериям улавливаются вибрации; затем услышал далекую пульсацию сердца... Но от распростертого на подвижной платформе или от собственного тела шли эти пульсации?.. Трясущимися руками он вытащил градусник и уставился на ртутный столбик. 29° по Цельсию. А температура в комнате была 11.

Выходило, что где-то глубоко в этом теле действительно все еще мерцает искорка.

С этого момента у д-ра Соколарского уже не было иной цели, кроме как задержать и превратить снова в пламя эту едва уловимую искорку. Страстное желание проследить процесс, наблюдать его во всех его перипетиях как-то естественно слилось с внезапной амбицией любой ценой добиться успеха; он даже сознательно избегал мысль, что это касается определенной жизни, боялся разнежиться и потерять хладнокровие. Важным для него сейчас должен быть лишь этот медицинский случай; он уже видел, как в понедельник обсуждает его с коллегами, и спрашивал себя, каким образом уделить ему подходящее место в научном труде, над которым работал.

Он осторожно стал двигать ноги трупа, согнул их, расправил - да, они поддавались, это обнадеживало. Он повторил это же упражнение с руками, потом систематически и настойчиво принялся массировать грудную область, принимаясь время от времени вновь и за массаж от конечностей к сердцу. Он весь обливался потом, ему хотелось курить, но он не хотел останавливаться - нельзя было останавливаться. Он нашел какую-то шерстяную тряпку и принялся растирать живот. После этого повторно поместил градусник подмышку и стал обшаривать шкафы в надежде обнаружить теплое одеяло.

Одеяла он не нашел, но на вешалке висели шаровары, шинели, и даже поеденный тулупчик слуги был там: он схватил их, как были, и нагромоздил на мелковатое обнаженное тело. А потом опять принялся за массаж - теперь шейных жил - всматриваясь время от времени в лицо. Ему показалось, что широко открытые косые глаза стали как-то прозрачнее и что по губам пробегает смазматичная дрожь. Или это от света?.. Он вытащил градусник. 32 градуса!

И еще кое-что случилось.

В первый момент, увлекшись слежением при помощи стетоскопа за уже уловимыми пульсациями сердца, Григорий не обратил внимание, но когда и вторая из нагроможденных одежек свалилась под колеса платформы, он внезапно сообразил, что неподвижное до сих пор тело пошевелилось, правая нога согнулась и прижала левую, а Григорий хорошо помнил, что они лежали распростершись одна рядом с другой. Его обуяла сумасшедшая радость. Получится, он вернет его от смерти. Он уже не думал о науке, он думал о человеке.

С новой энергией принялся он опять за массажи; он задыхался, пот стекал струйками по лицу, но он не останавливался. Черт возьми, говорил он себе, если бы у меня были - и он перечислял в уме лекарства-стимуляторы, о которых читал во французских медицинских журналах. Но все это оставалось лишь сожалением, даже и те лекарства, которыми он бы мог воспользоваться, находились под ключом в фармакологическом отделении, а ключ хранил профессор Ферди-бей. Вообще никакой помощи ниоткуда, лишь упорство и эти две руки, трепетавшие от усталости...

Тем временем температура продолжала повышаться, желтоватая плотная кожа стала эластичнее и повлажнела. Хотя он десятки раз наблюдал, как умирает человек, сейчас д-р Соколарский впервые присутствовал при воскрешении. В душе у него переливались волнение и гордость...

Рассветало, когда он увидел, как задвигались руки, маленькие косые глазки стали прищуриваться от света, сдавленная косматая грудь наполнилась воздухом и все тело передернуло конвульсиями. Господи, невольно промолвил Григорий, удивляясь тому, что творилось перед ним. В тот же миг комнату наполнил стон, постепенно обретший форму и значение... "А-а... а... ну... куда, зачем?!" Голова ожившего поднялась, непонимающие глаза что-то искали. Он хотел понять, что с ним делают.

Самым поразительным было то, что говорил он по-болгарски, и, сам не заметив, д-р Соколарский начал его успокаивать; а потом спросил, кто он и что с ним случилось. "Ничего... ничего не скажу...!" Крик так поразил доктора, что он в страхе отпрянул, не зная, что предпринять дальше. Выходило, что горемыку принесли из какой-то тюрьмы, а не из больницы, как бы хотелось Григорию. А то, что он преступник... Но мог ли он вернуть его полиции после того, как уже вернул ему жизнь? К тому же это был христианин, соплеменник!! "Да где я?" - продолжал вертеть головой и озираться оживший. Он увидел просвечивавший из-за витрины зал амфитеатра. "Это не тюрьма... баня, что ли, турецкая - что здесь?"...

Овладев голосом, доктор сказал, что тот находится в Медицинском училище и что огромное сводчатое помещение - это зал для лекций по анатомии. "Стоишь нам две золотых лиры, - заставил он себя пошутить и улыбнуться. - Списали тебя уже - я вернул тебя с того света!.." В словах не прозвучала ни шутка, ни гордость. В уме была одна-единственная мысль: что делать дальше с этим ожившим преступником, убийцей или кто его знает кем? "Ой, мать милая, неужели нет избавления?!" - услышал он от него вместо благодарности. "А ты за что попал в тюрьму?" - не утерпел Григорий, нужно ему было понять и решить. "За политику, доктор, - был ответ. - За сладкую милую свободу!.. И вот куда она меня привела."

Любой другой ответ вызвал бы у д-ра Соколарского облегчение, только не тот, какой делал из него соучастника врага власти. Нет, он не мог его предать - сейчас это еще более, чем раньше, было недопустимо для него. Про себя он повторил его слова: сладкая и милая свобода... Один ли раз слышал он эти слова от соплеменников... Только не нужно впутываться ни в коем случае - он военный, врач, жизнь его имеет свое предназначение, свою цель. "Слушай, - сказал он, - пусть будет так, словно я ничего от тебя не слышал, и ты забудь, что я тебе помог... Вот тебе одежда, смотри, что можешь надеть, дам тебе и немного денег. Есть у тебя в городе близкие, у кого укрыться? Ты можешь их найти, да? Раз так, я покажу тебе пристань Сарай-Бурну, когда совсем рассветет, лодочников сколько угодно - заплатишь хорошо, никто не поинтересуется, кто ты такой и куда плывешь... Но перво-наперво поклянись мне, что в ближайшее время уедешь из страны и нигде не будешь обо мне упоминать... Обещаешь? Поклянись!"

Неизвестный тут же пообещал, поклялся, но телесно он был истощен и прошло долгое время, прежде чем он встал на ноги. Он надел вместо рубашки халат, напялил протертые шаровары слуги, его тулупчик, шинель. Нашлись и сапоги - в один входили сразу две ноги. Доктор дал свою феску и шаль, а потом накормил едой, принесенной себе на дежурство. Он проводил его до конца парка и долго смотрел вслед, до тех самых пор, когда тени черных кипарисов проглотили того внизу по дороге к пристани.

Он вернулся в училище, но был неспокоен, ему не сиделось на месте. Он вышел на террасу, оттуда открывался простор до азиатского берега напротив. Стало совсем светло; он курил и не переставал всматриваться в побелевшее зеркало протоки. Там, где-то слева, стояли на якоре два корабля, в сторону Мраморного моря растворялся парус рано вставших рыбацких шаланд; он не успокоился, пока не увидел, как какой-то челнок наконец отделился от деревянных лесов Сарай-Бурну и, встретив течение, медленно отправился к Орта-Кёй. Утренние сумерки и даль мешали доктору различить в нем людей, но он не сомневался, что один из них - человек, которого он оживил. Сейчас, когда опасность удалялась и навсегда уйдет из его жизни, Григорий думал уже о себе как о спасителе, гордился своим поступком и сожалел, что нельзя рассказать о нем своим коллегам.

Спустя месяц он получил из Бухареста письмо без отправителя, а внутри конверта - лишь пустой листок. От кого оно могло быть? Что могло означать? Кривой, невзрачный почерк на конверте говорил, что отправитель - человек необразованный. Причем в Бухаресте - пристанище бунтарской эмиграции. Не тот ли? - задумался Григорий, - и если он, то откуда узнал мое имя? Но если это он, то это еще раз показывает, что он за границами Османской империи и что даже воспоминание о нем не должно его тревожить!

Так прошло целых пять лет. Случай с горемыкой превратился в интересный медицинский случай, ему молодой профессор уделил специальную главу в своей книге. Естественно, он не упомянул, что воскресший был политическим преступником, к тому же соплеменником; он взвесил подробности точными весами науки и события той декабрьской ночи давно потеряли свою реальную стоимость. А теперь напротив него поблескивали те же косые глаза; и заросшее лицо было тем же. Ему даже казалось, что и голос он уже вспомнил - голос, не перестававший повторять:

- Да что вы хотите от доктора... Ни доктор не знал, кто я такой, ни я ему не говорил...

- Ты дал ему денег?! - крикнул Хюсни и тут же мягкая ладонь стукнула по столешнице из грецкого ореха.

- Не много, ваше превосходительство! Ему нужно было заплатить челночнику.

- Так, так - заплатить. То бишь, признаешь.

- Признаю, - мрачно сказал Григорий; как бы он ни объяснял, все оборачивалось против него. - Это было лишь из гуманности, врачебного долга и ничего более.

- Увидим... и до этого дойдем... А сейчас ты, Божил, расскажи перед его милостью хеким-баши, чем ты занимался, прежде чем вы встретились якобы случайно, что делал после? Ты-то слушаешь, бей? - вспомнил о госте Хюсни. - Говорил же я тебе: вот с такими мерзавцами все будешь иметь дело там, куда собираешься ехать!

Миралай неопределенно и презрительно пожал плечами.

- "Собираюсь" - не совсем точное слово, паша. Шлют меня, - сказал он, доставая из бокового кармана мундира коробку папирос - как видно стало на этот раз, французского производства.

Все же, вставляя одну в мундштук, он бросал взгляд искоса то в сторону Божила, то в сторону д-ра Соколарского. На Божила он поглядывал с тем характерным презрением, с каким хозяйское положение научило его смотреть на рая' - немусульман. К доктору же он испытывал прошлую вражду, и чем дольше продолжался допрос, тем она все неприкрытее превращалась в озлобление. Похоже, больше всего его раздражала обшитая серебряными нашивками шинель - та самая, на которую во время ареста д-р Соколарский рассчитывал, что она ему принесет защиту и благоволение.

- Ну ты, скотина такая, я до каких пор тебя буду ждать?! - раздался крик паши - повторное приглашение к Божилу. - Отрекаешься от своих показаний, а? Трус на трусе!

- Кто, я-то?... - косые глаза злобно зашарили по щетинистому лицу. - Я уже умирал, и ты меня не сможешь новыми муками устрашить... А вот доктора вы сюда не вмешивайте, я вам говорил, что он понятия не имел о моих делах.

- Не вмешивать, а? - Хюсни встал и обошел стол, но не приблизился к тому, а лишь поравнялся со своим гостем. - Не вмешивать... Это я и хотел услышать - как ты его защищаешь... А почему защищаешь? - подбросил он насколько холодно, настолько и насмешливо. - Наверно, потому что грехов у него еще больше, чем у тебя... Знаю я вас, и зубки ваши знаю, мерзавцы на мерзавцах. Один оружие против падишаха поднял, другой - хлеще него, но прикрыт... Не смотри на меня божьей коровкой, хеким-баши!.. Во-первых, проник в Военное училище - с какой целью? Во-вторых, мундир твой отворяет двери турецких резиденций, где ты якобы лечишь правоверных и - от того паши какая-нибудь военная тайна, от другого какая-нибудь... Для кого их собираешь, а, гяур? Для московцев или вашего бунтовщического комитета в Бухаресте?!

- Что бы я ни сказал, вы все знаете свое, - произнес замкнуто и враждебно доктор; на место страха у него в сердце поднималось мрачное отчаяние. - Вбили себе в голову, что я в чем-то там виноват, и меня хотите убедить... А доказательства? Никакой суд не поверит...

- Ой, аллах!.. Ты слышишь его, Селим Февзи? Не поверит, говорит... Поверит, если я, министр полиции, буду утверждать! Вы, еще пока Божил был в тюрьме, сговорились, а это означает, что и ты был соучастником той же разбойничьей группы, в какой числился и он. Валлахи-билляхи^*... И что, наверно, ты его подучил, как притвориться умершим и чтоб мортаджии^* его принесли в твою клинику как раз в твое дежурство.

- Он был трупом, поймите вы наконец. Налицо была клиническая смерть!

- Это ты так утверждаешь. Вы двое утверждаете, потому что вам выгодно. Только что' я принялся с вами болтать - достаточно суду услышать, как один отбросил коньки, а другой его оживил, и поймет, что у вас за игра.

- В моем научном труде подробно описан этот случай, паша!

- А я тебе расскажу его вкратце, где надо, - ухмыльнулся Хюсни. - А то, что ты шпион - у меня уже двух мнений нет; ты собирал сведения, а он их переносил через границу... За чем именно шпионил?.. Скажешь нам, все нам скажешь... Как устрою тебе сегодня побои, и завтра, и еще...

- Ради бога, как возможна такая несправедливость?!.. Ведь я же вам поклялся, я...

- Выведите его!.. И второго! - повернулся к ним презрительно спиной Хюсни. - В одну и ту же камеру!

- Вы не имеете права... не можете...

- Могу, могу. Я все могу.

Несколько лап одновременно схватили Григория и потащили, но не к двери, в которую ввели, а к противоположной, откуда привели Божила.

- Оставьте меня... отпустите... - кричал он, стараясь отцепиться от рук охранников; ни следа не осталось от его самообладания и такта. - Звери!.. Все вы звери!

- Ага! - стрельнул в него своими быстрыми глазами Хюсни. - Показал рога. Вот такой ты и есть... Наденьте на него цепь, как и на второго.

Через узкий коридор Григорий оказался в комнате с решетками, а вслед за ним привели и Божила.

- Хекиму-то мы не принесли цепи, - озаботился один из охранников.

- Замкните его в Божилову, - распорядился чауш. - Паша-эфенди сказал же: с сегодняшнего дня путь им - один и тот же.

Глава третья

1

В то время, пока продолжался допрос, Кристина и Паскаль сидели напротив в кондитерской Орце и не спускали глаз с остановившегося во дворе Буюк-Заптие шеркета. А было это неслучайно.

С тех пор, как отец девушки узнал от профессора Марко, что арестованного намерен допрашивать лично Хюсни, они ежедневно дежурили у министерства; изучили привычки паши: когда приходит, когда уходит, - ютились в фаэтоне или разгуливали по окрестным переулкам в ожидании, чаще всего караулили из кондитерской. Болезненный Костаки Дабижа быстро уставал, но дочь и племянник оставались на посту целый день.

И несмотря на это случилось так, что шеркет они проглядели. Увидел д-ра Соколарского кондитер.

- Ты уверен? Не обознался? - усомнился, как всегда, Паскаль.

Но Орцето крикнул:

- Да мне ли не знать Доктора!.. Он же дочку мне лечил...

В подтвержение он его описал: в офицерской шинели, феска, как всегда, набекрень, только вот оброс бородой - когда слезал с шеркета, видно было, что руки у него не связаны.

Слова велешанца^* сильно обнадежили доверчивую Кристину; тот факт, что ее жениха допрашивает сам министр, придавал его испытанию какой-то ореол. Но так было в начале и только для нее. Подозрительный ко всему, что шло от власти, брат ее мрачно впился глазами в здание напротив и все повторял: "Не верю я им!"

И опять бай Орце, вынося бидоны у кондитерской, первым увидел, как выводили Доктора. "Бегите, дети!" - крикнул он и они бросились через площадку - Кристина даже быстрее Паскаля, - но, словно ожидая их, охранники у ворот, ведущих во двор, преградили им путь ружьями. Пока те, что внутри, уже ударами подгоняли Доктора, заключенного в одну и ту же цепь с каким-то невзрачным, с непокрытой головой мужчиной, девушка, не переставая, кричала: "Григорий!... Григорий!"... "Держитесь, Доктор!" - вторил ей Паскаль, но стражники во дворе тоже что-то кричали, впихивая арестованных в шеркет, и услышал ли д-р Соколарский звавшие его голоса, так и осталось непонятно. Минуткой позже запертая тюремная повозка и ее конные провожатые зацокали мимо отчаявшихся провожающих, отправившись к Метерхане.

- Не видел нас, не видел... - повторяла Кристина; кровь совсем отлила от ее лица, ноги едва держали. - А сейчас что, Паско, а? Сейчас, боже, что сейчас, а?

- Скорее за ними в фаэтоне! Нужно хотя бы понять, в какой темнице его кроют...

2

Не просто так во время допроса находился в кабинете Селим Февзи. Он пришел к своему влиятельному родственнику-министру, искал у него совета, да и помощи: как выбраться из катастрофического положения, в котором оказался.

Дело в том, что дней десять назад его внезапно отозвали из парижского посольства, где он уже четвертый год занимал должность военного атташе, и, как выяснилось сразу по возвращении в Стамбул, речь шла не о переводе на новую должность, ни даже об увольнении, а о суровом наказании. Неожиданно было раскрыто его членство в нелегальной младотуркской партии (членство, вдохновляемое желанием работать ради обновления и прогресса империи), и он оказался под ударом закона или вернее произвола. Его предстояло отправить далеко от столицы в какую-нибудь азиатскую провинцию - комендантом тамошней крепости, что после жизни в Париже было бы равносильно заточению.

- Теперь понял?! - сказал ему на прощание Хюсни. - Вот из-за таких, как этот хеким-баши ты и разбил себе голову, чоджум... Прав им хотите дать - они, мол, не раи^*, а какие-то там новые османцы - то бишь, равные нам ... Вот и на' тебе!... И скажи еще спасибо, что падишах, вместо того, чтобы сунуть тебя в тюрьму, дает возможность самому выбрать Крепость. Куда уж больше милость?!... Если спросишь меня, то требуй Алеп: Алеп - большой город, считай, как Дамаск, да и женщинки там блестящие ... Диарбекир - это гадюшник, а насколько я слышал про Акру, так она на каком-то острове - голова свихнется от грохота моря.

- Если б хотя бы было определенно известно и на какой срок меня отправляют... Если сможешь как-нибудь узнать...

- Давай, давай! - дружелюбно ухмыльнулся паша, похлопывая его по спине своей пухлой рукой. - Я и того мерзавца, хекима, отправлю с тобой. Так что: ты наверху в Крепости, а он внизу, в подземелье. Он же говорил, что вы вместе учились в Галата-сарае - ну вот, опять вместе будете! Ха-ха... Ты только Крепость выбери, а до какой поры останешься там?.. как время придет... Так что так: сперва езжай, а потом подумаем о возвращении.

Оказавшись на улице, под острым светом весеннего стамбульского солнца, Селим Февзи кивнул слуге привести коня от коновязи, оседлал своего Илдыза, погнал вниз к Каракёю. Он удобно сидел в седле - выпрямившись, все еще мрачный, но до какой-то степени и беззаботный, с осанкой, подчеркивавшей удлиненную верхнюю часть тела. Кисточка алой фески приятно щекотала по высоко подбритой шее, и, растягивая надменно свои тонкие губы, он медленно поворачивал то к одной, то к другой стороне улицы свое смуглое, клювовидное лицо, все еще не в силах решить, есть ли обещание в последих словах Хюсни, или это просто побасенка - лишь бы не говорила родня, что отправил его без надежды. Отовсюду его встречали глаза, обшитая канителью полковничья форма и породистый жеребец несомненно привлекали взгляды. К тому же он был османец - хозяин - одни им восхищались, другие смотрели с затаенной ненавистью или страхом. В этом огромном городе собирались всякие народности и веры, но горделивый Селим смотрел на все свысока; за фасадом его образованности и сдержанных манер крылась натура, подталкиваемая самолюбием и первичными страстями. К тому же и воспоминание о случайной встрече с бывшим однокашником, наглядно напомнившее об иллюзорных замыслах приобщить деятельных иноверцев к обновлению империи, все снова возвращали его к собственному крушению.

Как обычно, площадь перед мечетью Валиде-султана кишела народом и собаками; фаэтоны, распряженные телеги, заваленные фруктами прилавки загораживали повсюду дорогу, так что он с все большим трудом прокладывал путь к Каракёю. А когда его конь наконец зацокал по деревянному полотну моста, а с качающихся вод Босфора стали раздаваться сирены десятков пароходов, ему внезапно пришло в голову, что среди песков расхваленного Хюсни Алепа и в помине нет этого свежего оживления и что Диар-Бекир, как говорили, не только змеевник, но и укрыт где-то среди диких гор. Остается, значит, третья крепость - Акра, сказал он себе. И раз она на острове - да, хотя бы море... Южное, синее, как нарисованное море!... Ведь именно его посредством он останется поближе к незабываемой Европе, столице Запада, ритм которой он уже как-никак впитал душой и не мог позабыть!...

Он представил себе карту. Анадола. Острова. Сирийский берег. Ливан. Потом еще ниже... Увидел город, отмеченный как транзитная пристань для путешествующих со всего света в Иерусалим паломников. Французы называли Крепость Сен-Жан-д'Акром, по имени какого-то святого, их связывало с ней романтичное прошлое, - и не только их, но и немцев, итальянцев, и англичан, весь Запад... Ну да, их крестовые походы, вспомнил он.

Он ехал и думал. Раз ему предоставили возможность выбрать, то вот он и избирает - пусть будет Акра, Сен-Жан-д'Акр, как предпочитают называть его те! Хотелось ему вернуться и сказать Хюсни - чтобы позлить - что обещанным блестящим женщинкам он предпочитает быть через море ближе к цивилизации. В то же время испытал сильную нужду поделиться своим решением с Адиле (в гареме у него, верного передовым идеям, была лишь одна жена); сама она пусть приедет с детьми попозже, когда он найдет подходящий дом, но он чувствовал нужду сказать кому-нибудь, а отец его, когда-то властный Мурад-паша, в последнее время совсем выжил из ума. Он даже подумал, что жизнь на морском побережье будет полезна для здоровья его детей - мальчика и девочки. С этой поры ничто другое не должно было его интересовать, никакая политика, никакие реформы и приобщение подданных-иноверцев к обновлению, о котором он мечтал; лишь его семья, хорошие книги, несколько доверенных друзей, если вообще найдутся такие в том дальнем неизвестном краю. А если суждено, чтобы кривая его судьбы опять повернула вверх, то когда придет время, он вернется. Воля аллаха.

3

В своем отчаянии Кристина едва удостоила взглядом мелковатого искривленного мужчину, запертого в одну цепь с ее женихом. Заметила мельком лишь какую-то сардоничную гримасу на заросшем бородой лице - привычное выражение Божиловой самозащиты и презрения к большой лжи жизни.

А не всегда было так, он помнил и счастливые дни. Помнил свои горы, деревеньку, стадо, которое выводил спозаранку, игры и вольность. Еще и холостячетво, посиделки. Одну Денку - не красавицу, но черноокую и с ямочками на щеках. Такие воспоминания не стираются.

Женился он не на Денке - бывает; Севда, жена, была на год-два старше него и выше, опрятная и домовитая хозяйка, у них родился сын Митко - по имени его отца Димитра, и все пошло своим чередом. Жизнь обещала свои обычные радости. Пока не налетела большая беда.

Какой-то там бейский сынок положил глаз на Божилову сестру, стащил ее однажды ночью, заточил к себе в гарем. Да только Божил с братом этого не проглотили; проникли тайком в турецкое село (внизу, в поле, много веков назад отобравшее пахотную землю), вызволили несчастную, вернули в дом. Но после этого налетели те - не двое-трое, как в первый раз, а шайкой в сто человек - грабили, насиловали, жгли и убивали. Наутро остались лишь пепелища. Не было уже сестры, не было брата и стариков, не было молодой жены и малолетнего мальчонки. Остался он один-одинешенек среди таких же, как он, одиноких. А от боли и отчаяния вспыхнула месть - месть на всю жизнь.

Бейского сынка он подкараулил и убил. Убил и его пристава. За ним началась погоня, но он знал леса. И днями, днями напролет скитался по дебрям; ел желуди, листья ел, пока не нашел пастухов, приютивших его.

Он провел у них год, прежде чем решился спуститься в поле. Затем от деревни к деревне, из города в город, пока не добрался до Дуная, перебрался через него и очутился в столице Валахии*, пристанище болгарской эмиграции, то бишь таких, как он.

В Бухаресте Божил встретил Караджу и Хаджи-Димитра - воевод; с этого у него началась новая жизнь. Опять там, в душе у него были мучительные воспоминания, никогда уже не улетят, не утолится жажда мести, но как-то сразу всё вошло в колею и получило смысл. Борьба должна быть сразу и навсегда, чтобы иго кончилось у всех. "Прогоним мусульман туда, откуда пришли!!" - говорил Караджа. Хаджи-Димитр говорил: "Вернем нашу державу, пусть в ней царит свобода и порядок!..."

На следующий год воеводы повели свои отряды, Божил был среди первых - и какая радость, какие опасности, какие страдания!... Один за другим падали рядом товарищи. Взяли в плен смертельно раненного Караджу, а на горе Балкан погиб среди своих парней Хаджи. Были и пойманные - все раненные - их ожидал суд.

Пойманный Божил и на суд был не годен - одна пуля засела в правой груди, другая пронзила бедро. Его беспрестанно трясло, иногда он терял сознание - сам не верил, что выживет, да и не хотел выжить. Но его крепкая балканская природа взяла верх, он стал на ноги. И после этого начались допросы - других уже не было, - его таскали из темницы в темницу, пока он не оказался в каком-то царьградском подземелье; и снова побои, опять голод и жажда, опять: "Говори, где взяли оружие - москали вам послали?!" Больше всего хотели знать, снаряжаются ли новые отряды.

Он лишь раз не сдержался и крикнул им в глаза: "Будут, пока не уберетесь к чертовой матери с земли нашей - будут все новые и новые отряды!..." Тогда-то те начали прыгать на нем; опять его били, душили, заливали водой и опять прыгали своими подкованными ботинками, но он вдруг выпучил глаза и они лишь тогда сообразили, что допросам пришел конец.

Так наступил час мортаджии (полученными деньгами те делились с тюремщиками), а потом случилось и все то, граничащее с невероятным, в чем главным действующим лицом уже был д-р Григорий Соколарский.

--------------------

Узнать имя Доктора - болгарина, только что удостоенного профессорского звания - почти такая же невероятная вещь, как и его собственное воскресение - Божилу труда не составило. Их соплеменники-царьградцы говорили о нем с уважением и гордостью. Потому и Божил, добравшись с бесчисленными перипетиями до Бухареста, в тот же день посчитал своим долгом послать письмо-белый листок, принесшее Григорию успокоение и уверенность.

Так прошли годы и едва ли кто-то из них обоих мог и подумать о повторной встрече. Вместо разгромленных отрядов эмиграция создала Тайный комитет, затем Революционный комитет, а этот последний распространился и на другой берег, по всей Болгарии; нужны были курьеры - смелые люди, не щадящие сил. Одним из них стал Божил. И случилось так, что путь снова привел его в Царьград, так как у комитета и здесь было отделение. Но именно здесь нашелся подлец, выдавший его власти. А позднее, в Метерхане, его узнали: тот, якобы умерший!... И снова пытки - пусть скажет, как ожил и зачем его сюда послал комитет. Но на этот раз он уже знал, как вывернуться и о чем умолчать. К несчастью, у него в записной книжке нашли имя и место работы его спасителя д-ра Соколарского. Старая история на самом деле, ее ничто не связывало с его настоящей деятельностью, и поначалу он сам не придал ей никакого значения, важно было уберечь комитет - но его продожали бить, и просто чтобы озадачить, да и запугать, он сказал им в лицо: "Этот Доктор меня оживил; может, вы и опять меня убьете, но опять ничего от меня не добьетесь!..." Только с этой поры начались другие допросы - имя профессора д-ра Соколарского возбудило интерес даже министра полиции Хюсни-паши.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Пока ехали на шеркете, Григорий не раскрывал глаз; он не хотел смотреть на притихшего рядом Божила, его окровавленное обросшее лицо - такое ненавистное лицо человека - причины того, что рухнула вся его жизнь. Но когда их поволокли по коридорам и когда швырнули в маленькую узкую камеру, где, споткнувшись о цепь, оба свалились друг рядом с другом на позеленевшие от влаги нары, когда остались наконец одни, ярость и омерзение вдруг вспыхнули - он набросился на него, схватил, стал бить о каменную стену, душил его и кричал, обезумев от отчаяния:

- Неблагодарный подлец... Я жизнь тебе вернул, а ты, ты... Убью тебя, исчадие ада!...

И снова бил изо всех сил, пока тот, защищаясь, не схватил его за руку, а острые ногти не начали драть ему лицо и могли в любой миг добраться до глаз.

- Ох... да что от этого изменится... - простонал безнадежно Григорий, отмахнулся от него и метнулся в дальний край нар, насколько позволяла цепь. - В голове не укладывается... Почему? Ты ведь мне поклялся!...

- Не дай боже, чтоб и тебя подвергли таким пыткам, Доктор... Да и знали они уже имя... из записной книжки.

В эту ночь, как гласил приказ его превосходительства Хюсни-паши, Григория отвели в камеру пыток и били, пока он не потерял сознание. Били его и на следующий день, и на следующий - хотели, чтобы он во всем сознался, а ему не в чем было признаваться, кроме как в оживлении трупа. Это их не удовлетворяло и избиение начиналось сызнова. Прибавились и другие пытки: дергали за волосы, выворачивали руки, не давали пить либо давали соленую воду. "Говори, что еще натворил, шпион, расскажи, какие тайны передавал своему помощнику Божилу!" - ревели они. А он: "Я и раньше его не знал, и после не видел." И так далее - пока не терялись силы, чтобы подняться; иногда думал, что, может, и сознался бы, если б было в чем.

Его положили на колесо для растяжки и он, врач, профессор анатомии, слышал, как трещат собственные суставы, ужасался, что сухожилия сейчас порвутся и он на всю жизнь останется без движения. Нет, больше нет мочи, говорил он себе, пусть лучше разорвется сердце, да кончится все раз навсегда. Ему невольно вспоминалось предупреждение Божила: "Не дай боже, чтобы и тебе подвергли таким пыткам."

Сердце у него было здоровым, не разорвалось, выдержали и суставы, но за эти мученические дни глаза у него глубоко впали, в крепких каштановых волосах появилась проседь, выступили скулы, потрескались губы. Наступила в нем и другая перемена - словно что-то перевернулось во всем его существе и он замкнулся сам в себе. От Божила тоже требовали выдать, от кого они собирали шпионские сведения и кому передавали и даже побои для него выглядели еще невыносимей - он был и слабее и болел. Но пусть, сам напросился, из-за него я здесь, в таком переплете, с озлоблением думал Доктор, пока каждый стонал в своем углу камеры, как можно дальше друг от друга. Божил - уставившись взглядом в потолок; Григорий - с нескончаемым вопросом, заполнившим все его существо: как может быть такая несправедливость на свете?!...

------------------------

Затем пытки вдруг прекратились. Словно забыли о них стражники. До самого дня, когда обоих предъявили суду.

Вновь нужно было рассказывать свою историю, но чувствовалось, что им не верят; невидимо присутствовал Хюсни, и напрасно Божил вопил:

- Доктор ничегошеньки не знал; он, Доктор, ваш человек; меня судите, только меня!...

- Закройте-ка ему рот, - приказал главный судья, а потом снова призвал дать полные признания: что хеким бинбаши д-р Григорий Соколарский помог много лет назад пойманному в горах с оружием в руках бунтовщику Божилу сбежать и что с тех самых пор они вдвоем занимались шпионажем в ущерб Османскому государству, причем главным шпионом был Доктор.

- Выдумки! У вас нет никаких доказательств! - крикнул Григорий, настаивая на допросе указанных им свидетелей, которые могли бы установить его благонадежность.

Судьи, и трое бородатых, похожих друг на друга, словно братья, людей тихонько начали совещаться и совещание закончилось отказом допустить указанных лиц: дескать, полицейское обвинение и так обосновано лучше некуда, суд не нуждается в других доказательствах.

Все яснее ясного, сделал заключение главный судья и прочел приговоры, а они оказались такими, как и предсказал Хюсни - пожизненные кандалы обоим. У Божила подчеркивалась его бунтовщическая деятельность; что касается Григория, то суровость приговора мотивировалась тем, что как военный, он изменил клятве на верность падишаху; следовало его разжаловать и уволить с должности профессора Медицинского училища. Местом заточения обоим определялась крепость Акра, место, подсказанное судьям Хюсни - обещание, щедро данное пашой Селиму Февзи, хотя его об этом и не просили, что-то вроде компенсации за то, что не заступается, чтобы облегчить собственную его судьбу. А также как выражение того, что сам он, министр полиции Хюсни-паша, подобно всевластной судьбе, может распоряжаться жизнью любого.

2

Под вечер того же дня профессор Марко пошел домой к торговцу Дабижа сообщить о приговоре. В действительности, Хюсни предварительно намекнул, каким он будет, но с присущей его характеру безоблачностью далматинец до последнего момента надеялся на то, что решение суда окажется поснисходительнее. Увы, теперь уже все было ясно, была даже определена дата отбытия. Профессор сочувственно пожал руку Костаки и обнял Кристину, прошептав: "Судьба, девочка, судьба! Будем надеяться, что она его нам и вернет назад!..."

Такое успокоение ничего не значило. Находившийся в гостиной Паскаль лишь скривил губы, но обливающаяся слезами Кристина тут же клюнула на его слова. "Да услышит вас добрый господь бог, г-н профессор! - сказала она, провожая его. - И опять наша надежда на вас, при вашем высоком положении только вы единственный можете вырвать его из их страшных подземелий" - простонала девушка, бросилась назад и уткнулась головой в диван.

Ее брат Лазарь, как всегда бесчувственный к ее боли, пожал плечами и пошел на кухню к своей семье, отец попробовал ее приласкать, но руки у него тряслись и пришлось сразу же принять капли. Опять остался двоюродный брат Паскаль, по сути единственный, перед кем можно было расплакаться и поискать утешения.

- Ну, и что же теперь, Паско? Ради бога, что?!.... Вечное заточение... до конца жизни... Ты можешь себе это представить? Нет, я не могу, - прошептала она в ужасе, когда через черный вход они спустились в сад и расположились в беседке.

- Он сбежит.... Должен сбежать! Будь я на его месте...

И Паскаль протянул руку зажечь фонарь, но Кристина остановила его.

- Лучше в темноте... Вот сейчас и луна выглянет... Возможно ли правда убежать? Он же будет в кандалах... там будут высокие стены... или подземелья... Я читала...

- Если бы это был я, то непременно бы сбежал! - повторил он настойчиво.

Она платочком промакнула вновь выступившие слезы и оперлась спиной о деревянный парапет.

- Где эта крепость Сен-Жан-д'Акр? Нникогда не слыхала о ней.

- В Палестине, недалеко от Иерусалима! - Неожиданно в голос ему вошла новая уверенность. - На самом Средиземном море, на острове... О, да, наверняка постоянно проходят пароходы и это будет самый большой шанс.

- Не знаю, но как-то все вдруг сразу перевернулось, Паско.... А как я мечтала: сейчас мы бы уже обвенчались... Были бы в Париже.. О, господи!....

В темноте он погладил ее по руке. На ее белый лоб опустилась отвесная глубокая морщинка.

- Ну да, - услышал он. - Все точно так.... как в романе, который я только что прочитала... и там говорилось о заключенном. И какие перипетии, какие страдания, пока они опять не соединились с женой!...

- А что удивительного! - как обычно поспешил присоединиться он к ней. - Да вот русские декабристы, ведь и у русских декабристов было то же самое; в одной из книг у меня подробно описано.

От тихого всхлипывания он опомнился.

- Нет, не надо! Не падай духом! - он опять поискал ее руку; хотел вдохнуть ей силы, да не знал как.

Она его опередила.

- Ты мне свидетель! - прошептала она голосом, показавшимся ему на мгновение незнакомым и резким. - Я буду ждать его всю жизнь, клянусь! Ты мне свидетель...

3

 Самой удивительной была сейчас, когда уже бы ничто не должно было удивлять Доктора и Божила, неприсущая османцам быстрота, с какой они проталкивали их случай. Арестовали Григория четырнадцатого февраля, допрос в Министерстве полиции был восемнадцатого, суд - двадцать третьего, а уже на следующий день их спрашивали, желают ли они проститься с близкими, так как скоро, мол, будет пароход до Акры.

Им дали бумагу и чернила написать имена. Божил повертел ручкой, пожал плечами и порвал листок, но Григорий задумался. За исключением сестры и двух двоюродных братьев в Тырново, в Царьграде родных у него не было. Оставались друзья - професор Марко, д-р Волкович, отец Кристины, его брат Вербан и еще с десяток, с которыми жизнь его связала теснее. Имени своей невесты он не упомянул - знал, что турецкие тюрьмы - рискованное место для молодых женщин. Да и какой смысл ее мучить, после того как будущее стало для них невозможным ... Она молодая, перед ней жизнь, говорил он себе; все время повторял про себя. Даже если когда-нибудь как-нибудь выберусь из подземелий Крепости - увы, все уже изменится, мы будем уже не такие, как прежде.

------------------

Большинство перечисленных в списке Григория пришли; незванная пришла и Кристина, а с нею и Паскаль. Их провели в большую комнату Метерхане (за что Костаки Дабижа предварительно сунул в руку, кому нужно, кошель меджидии); их разместили по лавкам у стены, а его напротив - на стул, свободного от цепей - даже побритого, от чего он приобрел более приемливый вид, но и синяки от побоев стали заметны сильнее. В глубине комнаты, за большим письменным столом, на котором лежал принесенный заключенному ранец с одеждой и лекарствами (ранец, за который бай Костаки заплатил отдельно), сидели начальник темницы и переводчик. Они зорко следили, о чем говорят.

А то, о чем говорили, было совсем не весело, несмотря на то, что пришедшие улыбались Григорию и всякими способами старались его ободрить. Его друг д-р Волкович, мужчина его лет и, как и он, стройный, высокий, даже напомнил о собственом злоключении, когда его заслали аж в Дамаск (а Дамаск - рукой подать от Сен-Жан-д'Акра, добавил он) - и вот, сейчас он снова в столице, еще более преуспел, причем в медицинском чине каймакама*!...

Слушая их, Григорий кивал, растягивал в бледной улыбке губы, но как раз присутствие друзей, вместо того чтобы его ободрить, лишь еще осязаемее раскрывало бездну, в которой он оказался. Иногда глаза его останавливались на жмущейся к отцу Кристине, он смотрел на милое любимое лицо, окруженное черными, шелковыми волосами, теперь поблекшее, залитое слезами.

Что им сказать? Что сказать ей?... Пример с Волковичем, увы, был совсем неподходящим. Его, д-ра Григория Соколарского, отправляли не в провинциальную больницу, а закованным и на вечное заточение в крепость, которая, хоть и европеизирована слегка звучным именем Сен-Жан-д'Акр, наверняка совсем не как Дамаск.

Да, какая-то преграда создалась между ними, чувствовал Григорий, и он непрестанно натыкается на нее. "Пиши, как там!" - повторяли профессор Марко, д-р Волкович, другие друзья, настоятельнее всех Костаки Дабижа. И он отвечал: "А вы пишите, как здесь .. ." Только куда придут их письма в крепость и как он станет отправлять ответы из подземелья - об этом ни говорить никто не смел, ни представить себе не мог.

И все же самыми существенными оставались недомолвки, потому что за столом начальник Метерхане и переводчик прислушивались к каждому слову - недомолвки, к которым нарочно примешивались французские слова; ими говорили друг другу, что надо как можно скорее принять меры перед инстанциями повыше о пересмотре дела, еще и что нужно совать денег тому или этому, искать положенные или неположенные пути, лишь бы добиться хоть какого-то результата. Да, да, посмотрим, постараемся, ты потерпи, надейся на бога, говорили профессор Марко и д-р Волкович и другие друзья; Костаки Дабижа прибавлял: что нужно, я всегда к услугам, уж я тебя не оставлю!

Можно ли себя обнадеживать при столь многих уверениях?... Словно отражение прокравшегося солнечного луча, временами в его потемневших глазах появлялся проблеск, он даже по-настоящему улыбался. Увы, глубоко в душе уже создало свое царство отчаяние и он опять бросал на свою невесту взгляд ненасытного горя - может быть, именно она больше всего олицетворяла для него потерянную счастливую дорожку. Он смотрел на нее, заплаканную и сокрушенную, и говорил себе: это будет последним моим воспоминанием о любви. А она еще совсем молода, думал он, дни - перед ней.

- Ну, хватит с вас, эфенди*! - выпрямился начальник Метерхане; кошель с меджидии он заслужил, но терпение у него исчерпывалось. - Давай, выводи его! - приказал он стражникам, невесть откуда появившимся в дверях.

Его приказ словно вывел Григория из оцепенения. "Нет! - услышал он свой неузнаваемый голос. - Нет! ..." - Словно от него зависело, останется он или нет. И другой голос воскликнул: "Нет!" - Кристинин. Она бросилась, схватила жениха; обнимала и целовала, продолжая кричать, а подбежавший стражник пытался их разделить.

- Оставь ее! Пусти!... - отцепил его грязную лапу от нее Паскаль и так завернул ему руку, что стражник простонал.

- Эй, ты, гяур! - проревел начальник Метерхане, вбивая свой кулак между плечей юноши. - Ты что, на османцев, а?! Приказу сопротивляешься ... - И последовал бы  второй удар в повернувшееся дерзкое лицо, если бы широкоплечий профессор Марко-паша и долговязый, костлявый д-р Волкович не стали на пути турка.

В сущности, остановили его их формы - военные, хоть и санитарные.

Бессмысленными была и возня и борьба. Да и к чему унижать еще дольше Кристину, к чему еще дольше ее мучить?!

- Прощай, милая моя, с богом!... - сам вырвался из рук девушки Григорий. - Жизнь у тебя впереди, миленькая - хоть ты ею поживи! ...

Сжав губы, он отправился со стражниками, но теперь его остановили друзья, стали обнимать. "Выше голову, придет еще час! ..." - повторяли они. Костаки Дабижа умело сунул ему в карман шинели переполненный лирами кожаный кошель.

- Ранец . . . ранец с лекарствами возьми, - догнал его д-р Волкович. - В том климате там лекарства дороже золота ...

Последним, что услышал Григорий, прежде чем его вывели из комнаты, был отчаянный стон Кристины; закрывшаяся дверь словно ножом его обрезала, но узнику долго еще чудилось, что этот стон раздается у него в душе.

4

Утром двадцать седьмого февраля миралай Селим Февзи-бей уже находился на пристани в Галате, откуда отправлялись пароходы, держащие связь с рейсовыми линиями из Триеста, Марселя или Лондона. Слуги, загрузив предварительно его багаж, сейчас разгоняли толпу зевак, чтобы освободить место пришедшим провожающим - его отцу, братьям, родственникам Адиле и еще нескольким приятелям, достаточно бесстрашным, чтобы проявить в такие времена свою близость к нему, младотурку. Сама Адиле, вместе с детьми, сидела в стороне от мужчин, в фаэтоне; полные слез глаза тревожно выглядывали из розовой чадры, всякий миг она могла расплакаться в голос, мешал лишь страх перед мужем.

Окруженный провожавшими, с феской, нахлобученной по толстые черные брови, с притворной улыбкой и вздернутой узкой бородкой, Селим нетерпеливо поглядывал к воротам пристани, откуда ожидал появления самого важного провожающего - Хюсни-паши. Хотя паша сам высказал желание прийти, Селим сильно сомневался, что он это сделает; несмотря на родственные связи, ему казалось неположенным, чтобы именно он, министр полиции, присутствовал при самом исполнении этого унизительного наказания. Однако, с другой стороны, если бы пришел Хюсни, то отъезд меньше походил бы на изгнание.

В хлопотах бей совсем забыл, что тем же пароходом отправятся и заключенные - то бишь, и ненавистный ему д-р Соколарский, и вспомнил, лишь когда увидел, что одновременно с коляской министра показался и тюремный шеркет. Аллах, уж не предзнаменование ли это какое-то, сказал он себе ошеломленно - потому что, как и всякий мусульманин, в глубине души тоже был суеверен. Но затем губы ему растянула насмешка, когда он обнаружил, что перепуганный возница шеркета изо всех сил тянет поводья откормленных мулов, а сопровождавшие его стражники панически отстраняются, давая дорогу позолоченной упряжке высшего начальника.

- Уж не думаете ли, что я проспал! ... - ухмыльнулся, еще слезая с коляски округлый щетинистый министр, отвечая на встречающие его отовсюду поклоны; отдельно он повернулся к близстоящему фаэтону с выглядывающей Селимовой женой и любезно кивнул. - Да встаю-то я спозаранку, спешу ... Да вот - то какие-то нищие загородили дорогу у Сюлеймание, то какие-то собаки внизу в мясницком квартале, - продолжал он тем же веселым, приподнятым голосом.

Слова его тут же были встречены с живым участием; выживший из ума от старости отец Селима Февзи сказал:

- Без нищих и собак нельзя, Хюсни, нельзя. Аллах создал их, чтобы ежедневно испытывать наше милосердие.

Многие подтвердили, при том, что уже никто на самом деле не придавал значения его мудростям. Хюсни, положив покровительственно руку на плечо бею, сказал:

- Уезжаешь - значит, так было писано ... Ну, поезжай, и да будет с тобой всевышний!... И не забывай: там, где есть наказание, может быть и милость. Это говорю не я - догадываешься, чьи это слова? ... Его, да, именно его, его императорского величества - нашего падишаха и властелина! ... Если будет стараться, служить, как подобает ... а главное - если докажет, что понял свою ошибку, и раскается. Точно такими были его слова и он приказал мне передать их тебе!

Где-то глубоко внутри Селим Февзи надеялся услышать именно такое предложение и сейчас сильно устыдился своего малодушия; ему показалось, что он совершает предательство по отношению к великой идее, на которую добровольно себя обрек. Но верил ли он все еще в нее по-настоящему - что реформы, какими бы они ни были, вернут империи былую мощь? ... Он сильно сжал губы, вздернул бородку и демонстративно ничего не ответил. Это смутило и напугало провожавших - они тоже промолчали. Лишь отец Адиле поспешил сказать примирительно:

- Что написано в Великой книге - то и будет, паша, иного быть не может.

- Так, так, - заблестели глазки Хюсни. - Я сказал лишь то, что можно сказать, а у кого есть уши, пусть слушает! ... Ты куда уставился, бей - ты, наверно, меня и не слышишь?

И впрямь, пока шел размен последними словами, сопровождавшие стражники вывели из остановившегося поблизости шеркета заключенных - дюжину числом - в общей цепи, и сейчас, хотя и поглощенный своими мислями, Селим Февзи не сводил с них глаз. В сущности, он знал раньше лишь двух из них - Доктора и Божила; сейчас он рассматривал и остальных - большей частью, взрослых мужчин: один в чалме, османец; другой - с покалеченной рукой. Начальником у них был рыжий и белесый юзбашия* с заросшей раной на губах.

- На лекаря? Сдержал свое обещание, верно? Одна дорога вас ждет, - угадал его взгляд Хюсни.

- Я об этом не просил, но раз ты распоряжаешься...

- Давай, давай! В твоих руках ему лучше всего будет!... Да и в крепости, которую ты выбрал, много еще таких мерзавцев будет! - ухмыльнулся всем щетинистым лицом Хюсни. - Ой, шайтан, что там такое творится? - воскликнул он внезапно. - Да эти там... наверно, его все провожают?!

И действительно, большое число мужчин - друзей и пациентов, - узнав о постигшем его несчастье, напирали поближе к д-ру Соколарскому. Охранники старались преградить им путь, другие с трудом удерживали его, простиравшего руки к своим. Пока на него не обрушился приклад чьего-то ружья. Ударили в голову; на мгновение он покачнулся и повис на общей цепи.

- Нет! Только не это! ... - вспыхнул от неожиданно охватившего его стыда Селим Февзи. - Паша, так нельзя!

- Как? Ты о чем?

- Осужденный уже осужден, но и у него есть право, как и у меня, проститься со своими!

Это можно было назвать справедливостью и человечностью с его стороны, но был здесь и остаток его младотурских идей, и именно так это истолковал Хюсни.

- Они уже в твоем распоряжении - не в моем! - сказал он насмешливо-холодно.

Возможно, обменялись бы и другими колкостями, ничто не утихает мгновенно, но в этот момент простор разорвала пароходная сирена, а это означало, что надо садиться и последним путникам. Селим быстро приблизился к фаэтону жены, ободряюще улыбнулся и кивнул: "Позаботься о детях, - сказал он, поцеловав сперва девочку, помладше, а потом и мальчика. - Как только там все устрою, сразу вас позову." Затем стал обниматься с отцом, братьями и всеми провожающими.

- Не забывай о милости, которую я тебе принес! - напомнил ему Хюсни.

- Аллах - велик, он определяет наши пути, паша, - сказал в ответ Селим, сделал знак своему слуге следовать за ним с купленным в Париже чемоданом и отправился к мостику.

Сильно сжатые своими охранниками, заключенные вытянулись перед ним, бренча цепями. Последним шел Доктор. На миг он обернулся кивнуть своим провожающим и тогда их глаза встретились. Бей, быть может, ожидал увидеть их заплаканными, с последней, отчаянной мольбой о милости, однако с удивлением обнаружил в них холодность. Его это как-то задело, он ощутил себя неудовлетворенным, даже обманутым. А когда их взгляды разошлись и ненавистный ему заключенный последовал за своими, Селим дождался, пока они отдалятся и лишь тогда шагнул на пароход.

С верхней палубы была видна вся пристань, и, опершись на парапет, бей стал оглядывать толпу: выделил коляску Хюсни, фаэтоны жены и остальных провожавших. А с другой стороны мостика - и провожавших Доктора. Слабенький русый юноша поддерживал какую-то черноволосую девушку; увидел и крупного профессора Марко-пашу, и еще несколько солидных людей, на которых до этого не обратил внимание - явно все иноверцы. Как и его провожатые, они махали рукой медленно удалявшемуся от берега кораблю. А потом там что-то случилось, и в первое мгновение бей не понял что - похоже, поддерживаемая юношей девушка потеряла сознание, так как ее понесли на руках к ближнему фаэтону. И кто она Доктору? Выходит, он женат, сообразил Селим Февзи, невольно нагнувшись, чтобы посмотреть на нижнюю палубу: смотрит ли и тот на пристань. Не обнаружил. Отпрянул. Да и следует ли вообще придавать ему столько значения и уделять место в мыслях?!

Он повернулся полностью к своим, на этот раз - только к своим. Желтый платок Адиле махал ему, говорил: до скорого свидания; он различил отца, который, наверно, так и не понял, куда и зачем уезжает сын; увидел братьев - вопреки взаимной ненависти, ему было больно и за них. А направо оставался любимый Стамбул с бесчисленными минаретами и дворцами, окруженными вспыхнувшими садами. Все двигалось, все удалялось и терялось. Путь вел его мимо Измира к островам Родос и Кипр: в Кипре предстояло пересесть на рейсовый пароход из Марселя, и на нем продолжить путь к крепости Акра -  Сен-Жан-д'Акру, да. Весь его мир до настоящего момента - с явными и затаенными амбициями - расставался с ним.

Глава пятая

1

Бурное море грохотом своих волн не давало уснуть Валерии Хедли и ее все снова и снова одолевали тревожные мысли. Она говорила себе: раз не хочешь простить, должна забыть, миленькая. Но этого было недостаточно, не успокаивало, она вертелась в койке, рассуждала, что такое прощение, и что значит "забыть", и не легче ли все же простить, чем забыть.

А в койке под нею давно уже храпела старая госпожа Грейсон; и храп у нее был рокочущим, как и голос, - это тоже отгоняло сон от Валерии.

Да, и вот тут-то прорывались воспоминания, она снова боролась с ними - хватит, повторяла она себе, хватит! - да только Арчи - бывший ее муж, все стоял перед ней, каким она видела его на разводе - пьяный, с припухшими глазами. Когда он подал ей руку и сказал: "Ну, девочка моя, - к чему расставаться врагами!", - ей почудилось, будто она прикоснулась к гниющей рыбе.

Может быть, и не было у нее права судить настолько строго, но какой-то голос кричал в уши: "Он тебя обманул самым низким образом, выставил тебя перед всем светом!.." Мужчина обманул женщину в ней, как она могла его не ненавидеть и не презирать?!

Она уснула за полночь, но не раз, вздрогнув, просыпалась от бухающих волн и всевозможных шумов, которые просачивались сквозь тонкие стены каюты. Спросонья она вспоминала неизвестность, в которую отправилась. Никаких планов, никаких надежд. Она уезжала, потому что не могла остаться там, где жила раньше.

Ее разбудил белесый свет иллюминатора. Светило прямо в глаза, раздражало; она поняла, что уже не уснет, да и не хотелось ей опять остаться со своими мыслями. Всё у ней позади, возврата нет; сегодня она будет в Сен-Жан-д'Акре.

Она поднялась, отыскала босыми ногами лесенку и осторожно начала спускаться.

- Рано еще, милая, прибудем только в десять! - вздрогнула она от вырвавшегося из темноты рокота.

- Извините, не хотела вас разбудить.

Смутившись, Валерия промахнулась на последнюю ступеньку и тяжело опускаясь на пол, до боли стукнулась ступней.

- Ударились? - тут же поднялась с койки спутница. - Ногой? Сильно?.. Сядьте сюда! - она освободила ей место на своей койке.

- Нет, нет. Ничего.

Ступня продолжала болеть, но ей не хотелось, чтобы к ней проявляли сочувствие даже и в самых маленьких мелочах. Она наощупь поискала халат.

- Неспокойно на душе, да? Не терпится! В предчувствии!.. - рокотала старушка. - Представляю, представляю себе, что вы испытываете!..

В сумерках Валерия увидела, как она высунула из-под одеяла свои бесформенные, короткие ноги.

- Но, помилуйте, зачем встаете и вы?

- Терпеть не могу спать! - отрезала старуха, а потом хихикнула. - Когда в могилу положут, для сна времени хватит.

- О, не говорите так! При вашей неисчерпаемой энергии...

- Это да! - перебила ее госпожа Грейсон. - Да только вот мне-то уже перевалило за семьдесят, дорогая госпожа Хедли, а вам еще нет и тридцати. Или уже есть?.. Да ладно - никто не бессмертен, потому и я предпочитаю подольше бодрствовать. Дело расчета, милая!

И она опять рассмеялась - на этот раз до того громко, что Валерия испугалась: не разбудила бы соседей по каюте.

--------------------

Странным экземпляром казалась ей эта Лорна Грейсон. Еще вчера в Лимасоле, где старушка села на "Каллисто", ее бесцеремонность сильно ее шокировала. Всем-то она интересовалась, всё-то ей хотелось знать. "Уж такая я и есть, милая моя, - дала она определение себе самой. - Есть два вида людей: одним хватает и своей овчарни, других вечно куда-то тянет."

Стоило ей задуматься над ее словами, как Валерия с удивлением обнаруживала, что и сама она носит внутри что-то от непокоя, о котором говорила Лорна Грейсон. Не унаследовала ли от отца, оставившего некогда тихий домашний очаг ради дальних морей? Или же приобрела - совсем недавно: бегство от прошлого в неизвестность?!

Только сходства хватало лишь на это. По природе Валерия была сдержанна, молчалива, даже стыдлива, тогда как старуха жаждала чужих тайн, щедро предлагая взамен банальные перипетии собственной жизни. "Почему я такая? - сказала она еще при знакомстве. - Лучше спросите, могу ли я быть другой?"

И она пустилась рассказывать Валерии, что ее мужу - д-ру Кеннету Грейсону, уже много лет руководившему находящейся на содержании Человеколюбивого британского общества больницы в Сен-Жан-д'Акре, часто приходится доставлять лекарства из окрестных городов-пристаней. "Но он не умеет, милая моя, не способен, обманывают его. Увидите - сами убедитесь. Не говоря уж о морской болезни - всякая посадка на пароход для него целое мучение... Приходится вместо него ездить мне, я вынуждена все делать. Потом рассказываю ему, конечно - он любит слушать, сами убедитесь!"

Как соотечественница, да еще и ехавшая прямо из Лондона, Валерия была самой желанной добычей для ненасытного любопытства Лорны Грейсон. Однако эта старуха, давно уже уехавшая с Острова, похоже, потеряла всякое чувство приличия и такта: она так и лезла в чужую жизнь, спрашивала, расспрашивала - не прошло часа, а Валерия была настолько обессилена, что - мало того, что пригласила ее к себе в каюту, так еще и уступила нижнюю, более удобную койку. При этом ей приходилось напрягать память и рассказывать всевозможные салонные сплетни, на которые натыкалась в газетах либо бегло слышала от Арчи.

Лишь о собственной драме она упорно избегала говорить. Не скрыла, разумеется, что разведена, но умолчала фамилию недавнего супруга и умышленно налегала на свою девичью фамилию Хедли, как впрочем и стояло у нее в паспорте. Потом, спохватившись, она перевела разговор на своего дядю Жака Луазо, к которому ехала в Сен-Жан-д'Акр. "Моя мать - француженка, его сестра, а бабушка по отцовской линии - из Ирландии, - это ведь видно?" При последних словах Валерия тряхнула едва удерживаемыми ленточкой буйными и рыжими волосами. "О, да! С таким факелом на голове сразу видна чужая примесь, милая! - осклабилась всем своим щербатым ртом старуха. - Вы ведь не обижаетесь, да? Да вы прямо какая-то странствующая Европа!... Все же ваше счастье, что мужчины у вас в роду - британцы, это в сущности определяет... Потому что сами знаете эту галльскую кровь!..."

- Впрочем, нет никакого значения, - тут же отказалась и закивала Лорна. - Вашего дядю Луазо я знаю очень хорошо, дорогая, д-р Грейсон высоко ценит его школу, да и его самого. О, да! Но его жена - мадам Клотильда... ох, Клотильда!...

Она не договорила, что имеет против жены ее дяди, и Валерия была вынуждена сказать: "Никогда ее не видела", - причем почувствовала, что беспричинно покраснела; а стоило ей покраснеть, как ее веснушчатое лицо делалось похожим на спелую клубнику, на которой голубино серели ее глаза, окруженные бесцветными ресницами. "Ни ее не видала, ни дядю Жака, ни маленького Батиста - их сына" - настаивала она, словно оправдываясь. "Как вы сказали: "маленького Батиста"?!" - перебила старуха с едкой иронией. - Извините за откровенность, милая, но в таком закрытом городе, как наш, все известно. Ваш маленький двоюродный брат, как вы его назвали, уже с год живет с какой-то рабыней..." "Батист? Рабыня?!... Я думала, что после гражданской войны в Америке вопрос о рабстве..." Насмешливые искорки кругленьких глазок снова не дали ей договорить. "Наивная моя цивилизованная Европа! - воскликнула Лорна. - Господи, подумать только, какие еще сюрпризы вас ожидают!... Спрашиваю себя, в самом деле: зачем вам понадобилось ехать в такой заброшенный край света, как наш, дорогая?!"

Она не знала, что из всех вопросов меньше всего Валерии хотелось обсуждать именно этот. Да и не могла же она сказать: бегу от своей прошлой жизни - и этот мир, о котором вы меня расспрашиваете, и другой, каким вы меня пугаете, мне одинаково противны, но я продолжаю во тьме, прибавила она про себя, махнула рукой и поспешила сменить разговор. А потом они обе пошли ужинать и так случилось, что допоздна засиделись в кают-компании с археологом Бертеном - французом, с которым Валерия познакомилась еще при посадке на пароход в Марселе.

Оливье Бертен тоже ехал в Сен-Жан-д'Акр и подробно говорил им о книге, которую вознамерился написать об этом городе. Преувеличение и присущее французам упоение фразами улавливалось Валерией в его монологе, иногда перебиваемом всезнающей старухой, но голос его казался ей приятным, выражался он увлекательно, притом разговор велся на языке ее матери и она слушала с удовольствием. В конце концов археолог проводил их до каюты (его находилась в другом коридоре) и прежде чем заснуть, старая Грейсон не переставала комментировать ведшийся разговор. Валерия лишь улыбалась. Для нее существенным было то, что ее собственные мучительные вопросы на время откладываются. А потом пришла ночь и с ней вновь мысли и опять кошмарные сны... Слава богу, уже светало.

--------------------

Пока она, нагнувшись над умывальником, ополаскивала водой лицо, г-жа Грейсон ловко зажгла висевшую над зеркалом лампу. Желтоватый свет сразу растаял в утрених сумерках.

- И лампы у них такие ... А теснота-то - и это у них называется первый класс! - сыпала упреками пароходной компании старушка, склонная, как и большинство ее соотечественников, во всем небританском обнаруживать обман, так как "Каллисто" принадлежал австрийскому "Ллойду".

Неожиданно она сказала:

- Боже мой, подумайте только, каково внизу, в трюме!... Вы видели вчера тех, что пересадили с турецкого парохода, да? Тех, в цепях!

- Вы говорите о заключенных?

- Узники, милая. Узники, каторжники. Это сильно отличается от заключенных - я вам это могу разъяснить лучше всего.

Вкравшееся в обычно крикливый голос Лорны Грейсон необыкновенное тепло удивило и озадачило Валерию. Озадачило ее участие старухи к судьбе людей незнакомых и явно преступивших закон. Она внимательно на нее посмотрела. Костлявое лицо у той задумалось, всегда живые глазки стали неподвижны.

- Вы хотите сказать...?

- Сказала, что сказала! - тряхнула головой старая дама, словно прогоняя навязчивые мысли. - Вообще-то, в трюме-то им, может, и попросторнее, но мы, за свои деньги, в этой каюте... Жулики, повсюду жулики, милая моя! - снова воспламенилась она.

Каюта действительно была тесной и при всяком покачивании они невольно дотрагивались друг до друга - высокая, стройная, с крупным упругим бюстом Валерия и давно потерявшая свои нормальные формы старуха. "Простите... Извините..." - непрестанно повторяла молодая женщина. "Ничего, ничего, милая!" - отвечала Грейсон и лишь расщепляла в улыбке щербатый рот. Раскачивались юбки, корсажи. Валерия чувствовала, что дольше выдержать не сможет; она наскоро застегнула на костюме длинный ряд пуговичек, завязала накидку, схватила платок, и наконец сумочку.

- Выйду.

- Одна? В такое время!... Еще темно, милая моя...

- Пойду встречу восход!

Она словно хотела подчеркнуть свою независимость, но воспитание все же заставило дать хоть какое-то объяснение. Несмотря на это, Валерия почувствовала себя на этот раз довольной собой.

2

Она пошла по безлюдному боковому коридору. Она представляла, что' бормочет сейчас старая дама, посмеивалась и шагала широким мальчишеским шагом. Потолок над ней во всю длину был покрыт полированной медной оковкой, свет подвешенных фонарей отражался словно в зеркале, покачиваясь вместе с пароходом, и Валерия забавлялась, следя за их бесплотной игрой. А в один из моментов обнаружила и свое отражение. Ей показалось смешным, как голова, приобретя огромные размеры, зажала плечи и как внизу фигура, сузившись клином, втыкалась в клеенчатый пол.

Да, все как-то перевернулось вверх ногами. А не деформировалась ли и я сама, спросила она себя; эта расхожая фраза должна была выражать самоиронию, но Валерия сознавала, что в ней много истины и что после вихря, унесшего все иллюзии ее жизни, она уже не та, что была раньше.

Было тихо - так тихо, что отчетливо слышался гул машин, пока внезапно не примешались и другие звуки - усиливающиеся, гулкие - что-то вроде воя и смеха. Еще не поняв, кто это, Валерия на повороте столкнулась с мужчинами в белых покрывалах. Арабы. Они окружили ее со всех сторон, уставились на нее своими черными глазами, говорили, гремели ей в уши; она в ужасе их растолкала и побежала, а голоса летели ей вслед, кричали по-французски: "У кого спала, а?", "Все имущество отдам - иди со мной!" ... Отвратительные низкие типы, дикари - так она их назвала; и вспомнила, что в городе, куда она едет, наверно, встретит много таких... И зачем ей в сущности понадобилось искать спокойствие в доме этого никогда не виданного дяди? Не достаточно ли было укрыться в какой-нибудь горной деревеньке во французской Ривьере, или поскитаться по чудным городкам Тосканы?... Она думала об этом; отказалась из страха, что встретит там знакомых лондонцев, а сейчас перспектива незнакомой крепости заставила ее тотчас решить: останусь самое большее на неделю-две, только - что потом и куда?...

На скамейке перед кают-компанией, нахлобучив на пол-лица капюшоны, спали монахи, отправившиеся на поклонение в Иерусалим. Один открыл глаза, всмотрелся в нее; возможно, увидел в ней искусительницу, затем веки тяжело опустились. Ощутив снова знакомый противный ожог, Валерия поспешила от них отойти.

В кают-компании уже горели все лампы, двое-трое путников пили утренний кофе и ее встретили их удивленные взгляды. А у круглого окна безмолвно стояла пара молодоженов-шведов, словно забытая с вечера. "Мадам?" - встретил ее мимоходом черный стюард, готовый предложить самый удобный столик, Валерия отказалась, качнув головой, быстро пересекла каюту и открыла железную дверь на переднюю палубу.

Снаружи ее встретил утренний ветер и изборожденное небо, уставившееся в побледневшие волны. Чернильный горизонт громоздился вперед, пробивалось кровавое золото и горели бесчисленные факелы; увидев языки их пламени, молодая женщина мгновенно почувствовала себя пленницей дали. Она обошла мачту и опустилась в первый попавшийся шезлонг. О, да, сказала она себе, где-то там Азия, я еду туда! Она убежала из своего мира, отправилась в какой-то другой, неизвестный - укрыться в нем и забыть.

-----------

Только возможно ли действительно человеку не помнить? В состоянии ли он полностью убежать от самого себя?...

Тогда она ждала его всю ночь. А наутро прочла в газетах о скандале в Сохо: его арестовали в каком-то притоне.

Господи, Арчи арестован в притоне? ... Это невозможно, здесь какая-то ошибка, недоумевала она. Либо же ужасная, гнусная клевета. И бросилась на поиски истины. Но факты ее сразили, да и вечерние газеты подробно занимались сенсацией: вроде были раненые, арестованных называли закоренелыми гомосексуалистами, имя Арчи стояло на первой странице. Упоминали и ее - что она ему жена и что ребенок у них умер; нашелся даже щелкопер заявить, что у людей с ненормальными наклонностями, как у ее мужа, не может быть нормальных детей.

Она вспомнила ... В те страшные часы в уме вертелась одна жестокая мысль: был бы жив ее отец, он бы, наверно, его убил!... Но сильнее всего ей было больно за саму себя - неужели их брак был ложью? Она с ужасом представила описываемую в газетах сцену. Высокопоставленный Арчибальд Д. Фергюсон, эсквайр и джентльмен, спортсмен Арчибальд Д. Фергюсон, ростом шесть футов и три дюйма, фаворит своего колледжа ... да, ее красавец супруг, она представила его себе в притоне: губы накрашены, в платьишке, в браслетах, кривляется и хохочет... Как, как она этого не заметила раньше?!

Или нет. В начале брака ее ослепляла неопытность. Чтобы прикрыть свою неудовлетворенность, она сама называла его пассивность воздержанием; искала причину в самой себе, упрекала себя и верила, когда он оправдывался усталостью и всевозможными задержками. Даже дитя наше горемычное родилось как-то насилу, думала она сейчас; правы газетчики, хотя и в другом смысле - только я его хотела, это было только мое дитя, а не его.

Тогда зачем он женился на мне? Сотни и тысячи раз задавала она себе этот вопрос. Зачем ему понадобилось мучить обоих? Или и это одна из форм общественной фальши?

Домашний врач, д-р Марлоу, уверял ее, что Арчи с рождения такой, придется, мол, ей смириться и найти любовника. Но что от этого изменится? Перестанут показывать на нее пальцем: "У ней муж ходит в платьице!" . . . Друг отца, адвокат Джефри Брайан, сказал лучше всего: "Ничего не может измениться, миленькая. Колледжи, клубы, пикники, да и мода - о, да, мода, может ли человек ее остановить? Таков он, наш цивилизованный мир! . .."

Милому, старому Джефри Брайану виноватой была цивилизация, и, слушая его, Валерия думала, что все катится к чертям. Да и сам Арчибальд в своем нахальстве нагло оголил истину. "Да что такого случилось? - сказал он. - Человек ищет разнообразия, так ведь? В противном случае он рискует лопнуть от скуки!"

Скука, да. Всё игра и зрелище в этом нашем высокомерном обществе, с озлоблением думала Валерия. Повсюду фальшь. Нет истинной любви, нет истинных страстей - они заменены раздражителями. То, что называют семьей, - один фасад; слава богу, он уже далеко за спиной!...

От влажного воздуха и качки парохода Валерию унесла дрема и в полусне она опять разворачивала свою запутанную жизнь, но вздрогнула от каких-то шагов. Затем услышала голос Лорны:

- Мы тут тревожимся, не упала ли она в море, гадаем, уж не похитили ли ее в какую-нибудь каюту арабы, а она вон где все время скрывалась!...

- Ну да, так рано .. . Все, все может случиться, госпожа Хедли! - прозвучал озабоченно и вышколенно голос археолога.

Отстраняя шаль, Валерия обернулась в шезлонге и остановила на нем свои голубино-серые глаза. Под высокой фетровой шляпой, которую угрожал унести ветер, свежевыбритое лицо Оливье Бертена действительно было озабоченным. Это ее развеселило, но и тронуло.

- Я ведь достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе самой? А что до арабов. .. ну, да, уже было несколько предложений! - засмеялась она вслух и от этого сразу похорошела, так как лицо у ней было скроено крупно и иногда теряло часть присущей ей женственности.

- Вы ее слышите! - крикнула Лорна Грейсон. - А вы, Бертен, аж до капитана ходили...

Бессмысленная болтовня, и все трое это знали, но она была существенным элементом их воспитания - то бишь, той Европы, которая оставалась у них за спиной. Курносый юнга бежал по палубе, приглашая всех на завтрак, но за бортом море поднималось, как живое, манило их, сверкая волнами своими, и они невольно продолжали слушать его дыхание. Валерия даже готова была сказать, что не голодна, что было бы совсем не правдой.

Практичная Лорна Грейсон и теперь нашла выход - им поставили столик на палубу, принесли кофе.

- Вот так - нам все удовольствия на свете! - объявил с широкой улыбой Оливье Бертен, но, как у истинного француза, и энтузиазм у него был в меру.

Совсем рассвело. Отпрянувшие облака раскрывали в небе синие бреши. Горизонт перламутрово таял, лишь одно-единственное огненное око, рожденное из вод, восходило с юношеским сиянием и блеском.

Очарованная, Валерия не отрывала глаз от дали, и новые мысли пробуждались у нее в душе. Что там будет на самом деле? Каким будет завтра, спрашивала она себя. Человек встречает неожиданное чаще, чем желанное. А еще она говорила себе (слышала от кого-то), что наша жизнь - путешествие и что наши иллюзии сильнее отчаяния. Слава богу, что это так.

- Неповторимо, правда, дорогая моя! - воскликнула в полный голос старушка, а глазки у ней блестели.

- Восхитительный вид, о, да, незабываемый! - присоединился сразу археолог, приглаживая по привычке полысевшие волосы, так как, еще садясь, снял широкополую шляпу.

Завтрак отличался от завтраков, к каким привыкла Валерия - не было ни бекона, ни кукурузных хлопьев с ледяным молоком, но кофе ароматно дымилось, масло было свежим, а круассаны тепло благоухали. Отпивая из кружки и поглядывая на Оливье Бертена, она подумала, что каким-то образом он напоминает ей именно этот столь французский завтрак - изысканный, умеренный, поднесенный с улыбкой. Еще со знакомства Валерия испытала доверие к этому мужчине; ей было приятно встречаться с его внимательными глазами, наблюдать жесты, такие обузданные, слушать голос, говоривший: "Ну да!... Разумеется, да!..." Они ехали в один и тот же город, намеревались остаться там на неопределенное время, неизвестность и ожидание их сближали.

А что бы стало, если бы этот симпатичный Оливье Бертен начал за мной ухаживать, спросила она себя неожиданно, перекинув взгляд с глаз на умело подстриженные кудрявые усы. После разочарований и боли такая возможность будет лишь означать, что не все потеряно! ... Она внимательно его оценила - сорока двух-трехлетний, как раз подходящая разница. И как он упоминал, разведен и сам, как и она. Но затем посмеялась над своими мыслями, показавшимися ей поспешными, даже невозможными после пережитого крушения; она поспешила отвести свой взгляд от него.

- Что такое, дорогая моя? Над чем смеетесь? - Ничто не могло ускользнуть от бдительности Лорны Грейсон.

- Я? ... А, да! ... В сущности, смотрела вон на того там в феске, того, у которого нос как птичий клюв, - сказала, не особо задумываясь, Валерия, показав головой на смуглого офицера, облокотившегося на парапет палубы. - Книга у него в руке, должно быть, коран, да? Я слышала, что турки ничего не читают, кроме корана! - добавила она, довольная, что отклонила любопытство старой дамы.

- А, миралай-то! - воскликнула, обернувшись, Лорна Грейсон. - Да, это действительно турок. Миралай, по-нашему, полковник, милая моя, посмотрите на нашивки у него на шинели. Нет, он не из гарнизона Сен-Жан-д'Акра, но я поняла, что и он туда плывет. Необщительный человек, мрачный. Среди них часто такие бывают.

- Нет, я бы не сказал! - живо возразил археолог. - Разве что очень сдержан. В действительности он весьма образован для османцев; говорит, неколько лет прожил в Париже и даже до недавнего времени.

- Вы знакомы?! - удивление Лорны чуть ли не означало обиду, что ее опередили, но любезная улыбка археолога в тот же миг ее успокоила.

- Когда он садился в Лимасоле, мы случайно разговорились; а позже он и сам спросил о вас, куда едете.

Пока Бертен давал эти пояснения, миралай, словно услышав, что говорят о нем, резко повернулся к ним. Теперь, кроме горбатого носа и узкой бородки без усов, сильно проявились глаза, совсем черные и впалые притом. Их взгляд остановился на Валерии, она почувствовала, что он внимательно ее оглядывает, ощупывая, точно руками. Потом перевел глаза на француза и мужчины кивнули друг другу.

- Идите я представлю вас нашим спутницам, господин, - предложил издалека Бертен, а когда турок приблизился, он по очереди перечислил имена: - Полковник Селим Февзи-бей! . . . Госпожа Грейсон! . . . Госпожа Хедли! . . . Все, включая и меня, в ожидании появления Сен-Жан-д'Акра. Это нас объединяет, да!

- Вы надолго остановитесь в Крепости, бей! . .. Господин Бертен уведомил нас, что вы жили в Париже . . . Ваш гарем с вами? - накинулась на него тут же старая дама. - Вон там свободный шезлонг ... ну, возьмите же его, сядьте! - Только турок не воспользовался приглашением, а остался стоять, переминаясь с ноги на ногу.

Ростом с Валерию (его пропорции казались ей до некоторой степени несоразмерными - возможно, торс удлинен, а конечности коротки), он выглядел энергичным мужчиной, напряженным, даже резким. Всякий раз, как его кривая сабля касалась пола, он мгновено хватался за ее ручку, словно хотел обуздать; или же еще резче откидывал голову так, что смотрел на окружающий мир пренебрежительно и свысока.

Улыбаясь одними губами и все возвращаясь глазами на молодую англичанку, он сказал, что едет из Стамбула, но действительно всего лишь месяц назад он жил в Париже, а предстоит ему служба в Крепости.

- Ведь и там живут люди? Хочешь-не хочешь, придется нам ее полюбить! - добавил он, но непонятно было, - в шутку, или с иронией.

Лорна только этого и дожидалась.

- Вам ли это мне говорить, бей! Мне, которая уже два десятка лет печется на тамошнем солнце?!.. Я вот только спрашиваю себя: сколько там вытерпите вы!

- Это знает аллах и те, кто меня послали, госпожа.

- А гарем? Про гарем вы не сказали: позже приедут? ... Сколько у вас жен?

Ее нетактичность заставила Валерию и Бертена переглянуться, но на османца не оказала никакого впечатления.

- У меня только одна жена - это вас разочаровывает, да? Самое странное у вас, европейцев, то, что вы якобы порицаете многоженство, а недовольны, как только поймете, что некоторые из наших избавились от этого устаревшего обычая.

- О, нет! Меня вы не убедите, молодой человек! - сверкнули глазки госпожи Грейсон. - На Ближнем Востоке у меня прошло полжизни. Вы что, думаете, я не знаю, что как делается и сколько длится? Раз есть гаремы, есть паранджи - будут и другие жены, и всех - под ключ. Не говоря уж о рабынях!

- Вы спрашивали о моей семье, я вам ответил, - растянул он губы.

- Тогда вы исключение. Вы не для Сен-Жан-д'Акра!

Бей лишь пожал плечами и Оливье Бертен тактично поспешил направить разговор на наступившее вокруг оживление.

И действительно, закончив завтрак, пассажиры первого класса заполнили палубу: французы, инженеры по поддержанию недавно открытого Суэцкого канала, с ними - их жены; крикливые греки и печальные евреи; несколько престарелых османцев с длинными чубуками в руке; также и те арабы в белых покрывалах, которые так сильно напугали Валерию в коридоре, а здесь, в ярком свете наступившего дня, выглядели безобидными и даже забавными. Появились и молодожены-шведы - высокие и костлявые - истинные корабельные мачты, и точь-в-точь как мачты, они покачивались при каждом крене парохода.

Последними выползли откуда-то поклонники: монахи в коричневых рясах и перепоясанные плетеными веревками, монахини в белых, накрахмаленных платках, которые угрожал унести встречный ветер. Они сгурьбились в дальнем краю палубы, перешептывались со строгими выражениями, а пальцы их привычно отсчитывали зерна молитвенных четок.

- А, вот и капитан! - воскликнула госпожа Грейсон о мелковатом офицере с лицом крота. - Господин капитан, почему опаздываем, давно уже должен быть виден берег! - крикнула она ему вслед, но он не услышал или сделал вид, что не слышит, и отошел к передней мачте, где моряки дергали толстые веревки, а наверху резко, с перебоями скрипели лебедки.

Не только она, а и все пассажиры были нетерпеливы. Мужчины часто доставали часы, дамы все возвращались глазами к дали, пока кто-то не выкрикнул: "Вон берег! ..  Вон там! ..." И еще много голосов вырвалось: "Азия! .. . Господи! ..."

Валерия не заметила, как встала. Она всматривалась, искала, ей казалось, что одна она ничего не видит. Или может быть ... ну да! На горизонте вправо смутно прочерчивалась какая-то голубиная полоска, это могло быть и облако, но делалось все плотнее, поднималось и росло; цвет тоже изменился - переливался зеленый с коричневым, оформлялся огромный, вздыбленный массив.

- Гора Ливан, - послышался голос Лорны. - На север - Бейрут, но мы спустимся к югу ... Который час, господа? Восемь? Значит, еще два часа - и будем в Сен-Жан-д'Акре!

4

Из всей поездки эти два часа показались Валерии самыми долгими.

Чемоданы у ней были готовы, оставалось только прибрать туалетные принадлежности, так что пока не было нужды возвращаться в каюту. Она пошла по палубе, в сопровождении любезного Оливье Бертена. Турецкий полковник и госпожа Грейсон шли следом и она невольно вслушивалась в их оживленный разговор. Причиной этого оживления, естественно, была ее соотечественница.

- Конечно, знаю вашего будущего шефа - сколько раз только била его в нарды! - объявила она, когда они остановились у покрашенного в белый цвет парапета и все четверо опять повернулись друг к другу.

- С Кяни-пашой... в нарды, вы? Вы меня изумляете, госпожа. В Стамбуле говорят, что его превосходительство весьма воздержан в контактах с иностранцами! Особенно с женщинами.

- Во-первых, я для него не контакт, бей! А, во-вторых, то, что о мютесарифе говорят такие глупости, - это самое малое нелепо, юный мой друг! - ухмыльнулась старушка и наверно, последовала бы какая-нибудь тирада, если бы ее внимание внезапно не перехватил берег, вдоль которого они двигались. - А вот и Сур! - крикнула она. - Его называют Сур - то бишь, былой Тир, сейчас он весь в развалинах ...

Она намеревалась им рассказать, каких усилий ей стоило убедить д-ра Грейсона посетить прославленные древности, но, извиняясь, Оливье Бертен не дал ей продолжить: археология была его охраняемым периметром; он сейчас же вернул своих собеседников во времена финикийцев, а затем умело перебросилна осаду Александра и то, как великий завоеватель взял неприступную крепость на изумление всего догдашнего мира. Он опять говорил взволнованно, с пристрастием ученого и с тою изысканностью стиля, какой обладают лишь французы, но Валерия не сомневалась, что делает это он больше всего ради нее самой, а, наверно, и невольно соревновался с беем, хотя турок лишь время от времени вмешивался в его рассказ.

Между тем, не приближаясь к берегу, "Каллисто" миновал древнюю финикийскую крепость, и Валерия напрасно вглядывалась в поисках следов древней славы; обрушенные стены острова густо заросли и среди кучек домиков торчали опять те же серые островерхие минареты, какие она видела вчера на Кипре и позавчера на Крите.

- Я читала, что в здешних землях живут и народы других вероисповеданий, а пока вижу повсюду одни мечети; как это объяснить, господин? - повернулась она к Селиму Февзи с вызовом, явно под влиянием дерзости старой дамы.

- Есть, разумеется, греки, а также армяне; арабы-мараниты тоже христиане. А есть и евреи. Просто их храмы издалека не видно.

- В смысле ... что по сравнению с мечетями, их храмы маленькие, так ли?

В черных глазах напротив зажглась насмешка, смуглое костлявое лиц оживилось еще больше.

- Это вопрос преданности вере и самочувствия, уважаемая госпожа Хедли.

- Самочувствия?

- Да. Почему вы смеетесь? ... Позвольте мне пояснить на примере: представьте себе мечеть в Париже, у Нотр-Дама или в вашем Лондоне, у собора Святого Павла. Самого сравнения уже достаточно.

- Вы меня не убедили, господин. Мечеть будет гостем в моей стране, а здесь, как я учила, немусульманские народы жили задолго до нашествия мусульман, не правда ли?

Он рассмеялся - ему было забавно разговаривать с ней, к тому же она ему и нравилась.

- Если смотреть с хронологической точки зрения, то это именно так, да. Но лишь с хронологической, госпожа Хедли. Есть и другие факторы - они часто имеют большое значение.

- Вы хотите сказать .. .?

- Именно это я и хочу сказать!

- Ну, на этот раз, мне кажется, я уловила вашу мысль: под самочувствием вы понимаете право сильного.

- А почему нет? Разве не так именно выкована история? Ваша Британская империя, например, не есть ли плод подобных грабежей? И французская, и австрийская, и русская...

Ирония его была чрезмерно открытой и она почувствовала себя смущенной.

- Все же нельзя сравнивать .. .

- Можно, можно, - не дал он ей договорить. - Это вопрос точки зрения, госпожа Хедли!

- Но что с вами, милая моя? Бей, вы спорите с дамой! - вмешалась, как никогда, с опозданием Лорна.

- Напротив, госпожа! Мы уточняем исторические величины. Я знаю, история - специальность господина Бертена, но разговор нас к этому подвел.

- Ну, да! - согласился сразу француз. - Да и кому только не служит история ...

Он попытался встретиться взглядом с Валерией, но та свесилась и смотрела на нижнюю палубу.

- Что вы скажете, если я предложу прогуляться по пароходу, - сказал он по подсказке ее внезапного интереса.

- Именно это думала и я! - повернулась она с готовностью, сделала им знак идти следом и первой отправилась к лестнице, связывавшей две палубы.

5

Внизу, во втором классе, уже царила нервность и возбуждение. Заросшие, вспыльчивые мужчины, женщины в шалях или полностью закрытые выносили свой багаж. Повсюду было такое нагромождение торб и тюков, что четверка пассажиров первого класса с трудом пробиралась к задней палубе. Ничто их не заставляло идти туда, они бы, наверно, вернулись, если бы разноликая толпа мгновенно не смыкалась за ними и не делала движение одинаково трудным и вперед и назад.

Впрочем, толчея и соприкосновение с людьми, незнакомыми и нечистоплотными, затрудняло Валерию, но не Лорну Грейсон. Взяв на себя предводительство компанией, она останавливалась поговорить со случайными мужчинами и женщинами, ругалась на их языке, настаивала, чтобы убрали вещи; одновременно она не упускала случая бросить какой-нибудь совет Бертену, который шел близко за ней. За ним шла Валерия, следом - Селим и случалось, что его дыхание обжигало затылок молодой англичанки - ощущение не столько неприятное, сколько смущающее.

У двери к задней палубе они наткнулись на стражников - тех же, что накануне в Лимасоле привели закованных в цепи мужчин. Их начальник кричал что-то на своем языке и Лорна тоже раскричалась.

- Запрещено проходить, говорит! - гневно пояснила она своим. - Там, мол, заключенные; как будто мы освобождать их идем! . . .

- Жалко! - пожала плечами Валерия. - Так хотелось посмотреть кильватер вблизи. - И она шутливо надула свои большие мясистые губы, но мгновением позже, решив, что приятели примут ее за капризную кокетку, махнула рукой. - Ностальгия крови, признаю - отец у меня был морским капитаном. Но раз запрещено ...

- Нет, нет! Идите следом, - вышел вперед Селим Февзи и, завидев его, юзбашия стражников сразу же приказал своим дать им дорогу. Только, когда они оказались на действительной задней палубе, между сундуков и тюков, внимание всех захватили тамошние мужчины - мужчины в цепях, грязные, противные. Этих ли пожалела Лорна Грейсон, разглядывала их Валерия, пока они шли мимо. Уверена ли она, что это не убийцы и всякие другие злодеи?!

Двое, замкнутые в общую цепь, впечатлили ее сильнее всех: низкий, кривой и косматый, повесивший нос; другой - стройный, в офицерской шинели без погон, высоко поднявший голову, словно знал, что за ним наблюдают. Угрозу, злость, мрачную гордость ожидала увидеть у него на лице Валерия, но когда он обернулся и взгляды их встретились, она внезапно обнаружила горечь в его странных, как море, глазах. Он смотрел на нее, не зная ее, словно прощался с ней. Эта неожиданно разверзшаяся бездна сильно ее смутила.

- Видите того вон там ... высокого, - прошептала она поравнявшемуся с ней Селиму Февзи.

- В шинели?

- По мне, он не похож на убийцу, или на вора... Каково же его преступление?

Смуглое закрытое лицо миралая прорезала тень.

- Случайно знаю. Самое тяжелое: неблагодарность.

- Неблагодарность?.. И лишь за это - заключение?!

- Вечное, да. Он изменил нашей великой империи, госпожа, империи, давшей ему права и привилегии - ему, иноверцу!

Сильнее помпезности слов ее удивил тон его голоса - резкий и злобный. Он повернулся к заключенному спиной и повел ее к краю парохода, но пока они не присоединились к поспешившим Лорне Грейсон и Оливье Бертену, она продолжала спрашивать себя, что это за неблагодарность была, что наказание за нее - вечное заточение. Вечное, думала она, все больше смущаясь смыслом страшного слова. Она смотрела на вспененную белую борозду, которую оставлял за собой кильватер, восклицала как остальные: "Какая красота, какая красота! ...", но не могла освободиться от странных глаз узника, от их горя, от его прощания со всеми и вся.

--------------------

Они уже возвращались, когда отовсюду стали доноситься крики:

- Акра! ... Сен-Жан-д'Акр ... Крепость! ...

- Скорее, милая! На верхнюю палубу, господа! - повела их по внутренней лестнице старушка.

Они поднялись в первый класс и перед ними сразу открылся приближающийся берег со смутными очертаниями Крепости.

- Да, вон там ... наверно, это, госпожа Грейсон? - спрашивал, а затем и сам заговорил собравшимся любопытным Оливье Бертен; этот миг, похоже, был для него, археолога, самым торжественным. - Три тысячи лет, представьте себе, госпожи и господа, три тысячи лет! ... Сколько величия и сколько славы проходили здесь - Тутмос и Рамзес, Саргон и Ашурбанипал, Кир и Дарий, Александр и Цезарь! ... И лишь перечислить имена Крепости достаточно: Ки, Акко, Птолемейс, Аконе, Аки, Акия! ... А после арабов, крестоносцы Святого Жана так прочно меняют ей имя, что безуспешно осаждавшему ее Наполеону не оставалось ничего иного, кроме как разнести его по свету!

- Один момент! Момент, господин историк, - крикнула неожиданно старая Лорна. - Придется вам прибавить еще одно имя ... Я и д-р Грейсон живем в Крепости уже двадцать лет. Это целая вечность, дорогой, а некоторые из тех величий, что вы перечислили, едва ли задержались тут на недельку-две!

Шутка ее пришлась к месту, даже сам Бертен от души рассмеялся и, как всегда, сообразителен, поспешил объявить:

- Непременно упомяну это в своей будущей книге, госпожа. Думаю даже, что имя могло бы стать что-то вроде Сен-Жан-Грейсон-с-Акратаун! ...

- Звучит хорошо, - ухмыльнулась Лорна. - Только сперва нужно убедить мютесарифа Кяни-пашу. Как вы скоро убедитесь, здесь ничто не вершится без его благословения! ...

Одна Валерия не присоединялась к их шуткам. Вот где мне предстоит остановиться и укрыться от срама, думала она, не отрывая глаз от приближающейся Крепости. Под высоко поднявшимся солнцем, в мареве виднелись каменные стены, каменные купола и бастионы, а среди них - покачивались вместе с кораблем минареты. Дальше, за этой закрытой призрачной громадой, виднелись очертания гор - причем голых и каменных, серых и безрадостных. Не видно было никакой зелени или так казалось из-за дальности - лишь песок, камень и раскачивающееся оловянное море. А еще и небо наверху - белое и бездонное, с огромным пламенеющим солнцем.

1990 г.

(Перевел Д.Прокофьев)